Андрей Косёнкин - Крыло голубиное
Благодаря Господу убитых было немного. Насмерть срубили боярина Сему Порхлого да двух Князевых отроков из дружины, да из Кряжевой горсти Данила Голубь ненароком словил горлом стрелу и теперь, успев причаститься Божией милости от отца Ивана, медленно, молодо помирал. Грудь его еще могла и хотела дышать, но уж ей было нечем — стрела перебила дых, и воздух, брызгая розовой пеной, свистел из раны, как ее ни пытались приткнуть тряпицами. Остальные же были целы, а кто и ранен, но жив…
Царьгородец сочил кровью из разрубленного плеча. Отодрав рукав от суконного, подбитого мехом широкого зипуна, он сидел, привалившись к возку, и пихал в рану снег, тут же стекавший сквозь пальцы красным. При этом нравоучительно выговаривал стоявшему возле него с белым порванным полотном в руках юному гридню, спешившему перевязать отца Ивана и кинуться к татарским возкам:
— Погоди, сын мой, дай крови примерзнуть… А за богачеством не гонись. Сказано: богатому в Царствие Небесное как вельблюду в игольное ушко проникнуть…
— Да я рази гонюсь, отче, — все еще горя от схватки румяным чистым лицом, оправдывался посольский баловень Павлушка Ермилов.
— Вот и не торопись, у-м-м… — Страдая, Царьгородец тряс головой и прихватывал верхними лопатными зубами бороду под нижней губой. — Эх, снег студен, да больно кровь горяча! А что, Павлушка, знаешь ли, что причетник про богатого-то сказал?
— Так много что про них говорят…
— Вот и не знаешь! А причетник-то так сказывал… — Неспешно, перемежая слова долгими стонами и иными причитаниями, видно тем отвлекая себя от телесной боли, Царьгородец поведал отроку притчу: — Ты, богатый, ешь тетеревов, а убогий хлеба не имеет чрево насытить, ты, богатый, облачаешься в паволоки, а убогий рубища не имеет на теле, ты живешь в доме, расписав повалушку, а убогий не имеет где главы подклонить… — Павлушка слушал складную притчу, открыв в изумлении рот и забыв про возки. — Но и ты, богатый, умрешь, и останется дом твой, всегда обличая твои деяния. И каждый от мимоходящих скажет: се дом оного хищника, кто сирот грабил — вот дом его пуст… Ну, вяжи, что ли! — взвыл внезапно отец Иван так, что Павлушка растерялся и выронил полотно. — Убивец ты мой, Павлушка! Из-за тебя кровью в снег исхожу…
Ефрем неотлучно находился при князе, оберегая его от московских и прочих жителей, что, окружив Михаила, в радостном исступлении благодарили его и славили.
— Ну и будет уже, хватит, — строго прикрикивал князь, но голос его был мягок, а сердце умильно от вида этих несчастных, спасенных им от рабской неволи людей.
— Куда ж вы прете-то, ироды! — нарочно грубо, потому как и в его сердце не было места злобе, кричал Тверитин и отпихивал особо назойливых.
И вдруг среди десятков, а то и сотен глаз, глядевших на князя, Ефрем увидел глаза, смотревшие на него. Господи, те глаза, что, как с Божией иконы, уже заглядывали в него — по самую душу. Среди толпы, почуяв, что ли, на себе ее взгляд, Тверитин увидел ту иноземку, которую торговал ему на сарайском базаре каффский купец.
Видать, с чужого плеча, в сермяжной простой коротайке[52], накинутой поверх худой одежонки, с головой, замотанной суконной тряпицей, молча, бездонно и горько она глядела на Ефрема, может быть надеясь поймать его взгляд.
Расталкивая, откидывая от себя людей, Ефрем рванулся навстречу этим глазам. И когда сжал рукой острое маленькое плечо, дрожавшее от стужи и страха, сердце его захлестнула неведомая доселе жалость.
— Ну, что ты! Все уже, все! Чего молчишь-то? Ты не молчи, нашел я тебя…
Ее и до того била крупная дрожь, а теперь Ефрему показалось, она задрожала еще сильнее. Посинелыми голыми ручками она слабо уперлась Ефрему в грудь.
— Ну, чего ты? Не бойся меня, не бойся… — Ефрем говорил что-то, не зная, что он говорит, не заботясь, слышит ли, понимает она его, ему было важно одно: чтобы она его не боялась и поверила, что с ним ей не будет плохо.
Обронив на снег пояс, он распахнул шубу, скинул ее с себя и, спеша, чтобы не выветрилось его тепло, накрыл той шубой с головой иноземку, запахнул, закутал, как смог, и, подняв на руки, понес к своему возку.
— Опять какую девку добыл?! — весело усмехнулся ему вслед Михаил Ярославич.
— Не девку — жену, князь… — севшим вдруг, чужим голосом ответил Тверитин.
Несмотря на то что Даниил Александрович с поцелуями встретил брата, участь Коломны, Мурома, Владимира, Юрьева, Суздаля и других городов не миновала Москвы.
Андрей не мог, да ему и ни к чему было то, удерживать царевича Дюденя. Дюдень же, кроме того чтобы поставить на великое княжение угодного Орде князя Андрея, имел и свою, гораздо более важную цель: напомнить русским, в чьей они власти. А понукать воинов резать, жечь, грабить и сильничать ему вовсе не требовалось. Добыча была тем приятней, что за нее не приходилось платить и каплей татарской крови. Самую сильную досаду нанесли им переяславцы: узнав о приближении татар, жители, оставив пустыми дома и церкви, укрылись в лесах…
Обо всем этом Михаил Ярославич узнал от освобожденных из полона москвитян. Ясно было, что из Москвы Дюдень пойдет на Тверь. Коли уже не тронулся. Судя по скорости их движения, в каждом захваченном городе они оставались не дольше, чем нужно было им, чтобы накормить лошадей, нажраться убойным мясом и справить похоть.
Среди освобожденных от полона оказалось немало таких, кто вызвался указать дорогу вкруг Москвы на Звенигород и далее через глухие боры вывести к Волоку Ламскому, от которого речкой Лобью шел прямой путь на Тверь.
Как ни гнали коней ездовые во весь путь от Желтой горы Сары-Тау, теперь же и вовсе княжеский поезд летел стрелой. Кроме необходимого числа лошадей, оставленных в смену на каждый возок и каждому верховому, заводной табунок князь приказал отдать отбитым у татар людям, молившим взять их с собой. На всех лошадей не хватило. И те, которые остались, пешими бежали за Князевым поездом, сколько хватало сил. В основном то оказались бабы и девки. Михаилу сейчас нужна была сила, всех он забрать не мог. И бабы то понимали.
Сначала они бежали рядом, схватываясь руками за конские хвосты и возки, потом, сбив ноги, начали отставать, падали, поднимались, снова бежали… И молчали, и ни о чем не просили. Верховые не смели оглянуться назад, где вслед им глядели, молясь за них, бабьи глаза. Ездовые ломали кнутья о лошадиные спины.
За Волоком Ламским Михаил оставил обоз и с дружиной ушел вперед.
11
Со всех концов пожженной русской земли стекался народ к Твери. Тысяцкий Кондрат Тимохин с ног сбился, принимая приходящих и распихивая по дворам, достойным их гражданского состояния. Впрочем, никто не важничал и не кичился достоинством: дмитровский боярин рад был и избе рукодельника. Не гостевать люди собирались на Твери. Неведомо, каким слухом и почему, но народ, собиравшийся сюда, верил, что Тверь Дюденю не откроется, а станет биться. Правда, здесь их ждало огорчение: тверского князя Михаила Ярославича, на которого все отчего-то и возлагали надежды, в городе не было. Но уж и дальше бежать оказалось некуда.
Воевода включал в ряды оборонщиков всякого, кто изъявлял желание — и иногородних боярских отроков, и простых землепашцев — всякого же и напутствовал обычными своими словами: «Ну, помогай тебе Бог…»
А люди все шли и шли, прибывали и прибывали с обозами, конными, пешими, в одиночку и стайками. Город готовился умирать, и всем было дело.
Мужикам к их топорам да рогатинам из Князевых складских выдавали под слово броню, кожаные и кованые латы, щиты да другое оружие… К крепостным стенам свозили котлища, смолу, дрова для костров. А напереди крепости Помога Андреич распорядился посадские дома раскатать по бревну. Дабы не зажгли их поганые. От посадских домов, коли зажгут их татары, огонь как раз коротким путем на крепость и перекинется. Одним словом, готовились…
Из Олешны — монастырского села, куда владыка отбывал на покой — спешно вернулся епископ Симон. Не ослабнув от злой вести, а, напротив, будто бы наново народясь, с прежней силой и вдохновением денно и нощно служил он молебны в переполненном от раннего утра Спасо-Преображенском храме.
Княгиня Ксения Юрьевна в эти пять лет вовсе не постарела, но и лицом, и повадками стала еще больше похожа на инокиню. Вместе с владыкой и чадью она усердно молила Господа о спасении, но в то же время не оставляла ведения городских дел и всякий миг готова была выслушать доклады бояр о последних вестях, час от часу прилетавших все чаще и становившихся все тревожнее. Уже и Москву спалили поганые, и Дмитров взяли. Следующий черед наступал Твери.
Одно радовало Ксению Юрьевну: давно уж она не видела такого мужественного и ревностного единодушия во всех своих людях — от ближних бояр до последних челядинцев и холопов. Странно, однако от сознания обреченности люди не впали в бездеятельное уныние, а будто еще набрались решимости. Все словно выпрямились, готовые скорее принять смерть на миру, чем позор. Казалось, даже малые дети понимали, что их ждет, и были к тому готовы. Ребятишки постарше искали оказать хоть какую-то помощь: с Волги на салазках везли в город воду в бадейках, стаскивали к крепости дрова для костров, правили на точильных камнях ножи да стрелы из тулий отцов и братьев. Из всякой кузни слышался перестук молотков: калили новый булат. Справных мечей и сабель всем не хватало. Но и железа запас в городе оказался невелик — жители несли в кузни косы, серпы, наральники. Всем хотелось встретить врага с оружием.
