Ирина Измайлова - 1612. «Вставайте, люди Русские!»
Василиса все еще держала его за руки:
— Так мы и Алёну Елисеевну с собой возьмем. Она ж верхом не хуже тебя и меня ездит. И что ж, мы ее не прокормим?
— Ах, да не про то я! — Михаил видел, что Васька впервые в жизни не понимает его, и огорчался этим. — Не про ту я мать говорю. Русь наша Матушка ныне в беде. В смуте. Кругом враги. И куда же я побегу?
Видение смылось, исчезло. А какое ясное было! Словно и не семь лет прошло, а вчера все случилось… Василиса, смахивает слезу, оттаявшую на щеке, снова глядит на образа, молится.
И новое зримое воспоминание настигает ее. Вспоминается совсем недавнее. И года не прошло.
Монастырь. Вот этот самый. Весной, когда умер ее отец, окольничий Кондратий Бутурлин, она приехала сюда, привезла все, ей от отца оставшееся, и сказала, что хочет принять постриг. Матушка-игуменья, еще не старая, строгая, но не жесткая, долго говорила с Василисой вот в этой самой трапезной, поя ее кипятком, заваренным на иван-траве.
— Не монахиня ты, я же вижу. Не для тебя это, девонька. Подумай как следует. Благословить-то я благословлю, нам и деньги твои не лишние будут, что греха таить… Да только чтоб потом не жалеть. Ведь отсюда не воротишься. Других силком, бывает, ссылают, постриг подневольно принять велят, а тебя ж никто не неволит. Сколь тебе лет-то?
— Двадцать пять сравнялось.
— А моложе кажешься. Да все равно — и в двадцать пять, может, все еще управится. Может, у тебя родня есть, замуж выдадут.
— Уж выдавали!
И она рассказала все. И про любовь, что с детства связала ее с Михаилом Шейным — они дружили потому, что дружны были их отцы, а после и сами не заметили, как друг друга полюбили. И про то, как отцово слово разлучило их. Ее обручили с Данилой Кашиным, сорокалетним воеводой, давним другом Кондратия Бутурлина. Михаил вскоре уехал под град Добрыничи, который ему было назначено отбивать от войск первого из самозванцев, Григория Отрепьева. До Василисы доходили слухи о его подвигах, о том, что его пожаловали в окольничьи, что после Добрыничей он защищал от самозванца Новгород-Северский.
А Васькина свадьба так и не состоялась. Вскоре после обручения Данила тоже уехал с войском, и тоже в поход против Гришкиных полков. Провоевал он с едва ли не год, вернулся весь израненный и спустя несколько месяцев мирно, исповедавшись и причастившись, отдал Богу душу.
Василисин отец к тому времени отвоевался: сразу несколько старых ран стали давать о себе знать почти каждый день. Кондрат не мог уже сидеть в седле, кашлял, иной раз начиная задыхаться. Царствовавший тогда Василий Шуйский, благоволивший роду Бутурлиных, определил окольничему небольшое содержание, хотя тот был и не из бедных: кое что сам сумел отложить за долгие годы службы, кое что оставила рано умершая жена. Двое старших сыновей, сами давно женатые и с детьми, разъехались по другим городам — у каждого была своя служба, поэтому Кондратий остался в своем большом тереме вдвоем с Василисой. И когда та, не успев стать женой его друга Данилы, сделалась вдовой, Бутурлин, наконец, задумался.
Васька, его шальная дочь, которой лук и стрелы всегда были милее прялки и спиц, а охота приятнее домашних забот, веселая, отчаянная Васька в последнее время сильно переменилась. Все чаще сиживала она в светелке на сундуке, под окошком с цветными стеклышками, положив на колени книгу, и часами читала, что прежде случалось лишь иногда. При этом она совсем перестала смеяться, постоянно задумывалась и молчала, не отвечая на расспросы отца.
Он знал, что не смерть жениха тому причиной: Василиса не любила Данилу. Выходит, она все так же тосковала по Михаилу? Выходит, ошибался Кондратий, думая, что детская любовь — блажь, что стоит самому Михайле поговорить с девушкой, сказать, что ничего у нее с ним не выйдет, и та образумится. А как уедет он, так с месяц погорюет и забудет. Не образумилась. Не забыла.
В конце концов Бутурлин решил отправить письмо Шейну, к тому времени назначенному воеводой в Смоленск. Он написал, что, может быть, Михаил не будет таить обиду на прежний его отказ и пришлет сватов к Василисе? Тем более (об этом Кондрат не писал, но, само собою, думал), теперь, когда Шейн стал воеводой, да еще главной крепости Царства Московского, он совсем уж и не такой плохой жених для Васьки…
Ответ пришел спустя месяц. Михаил самым сердечным образом благодарил окольничего и сообщал, что за семь дней до получения его письма обвенчался с дочерью одного смоленского боярина Ефросинией.
Узнав о его браке, Василиса не сказала ничего. Но более даже говорить не желала о замужестве.
Когда же спустя три года Кондратий умер, собрала все, что имела, и отправилась в монастырь Покрова Божией Матери, на который когда-то пожертвовал большие деньги ее прадед Никита Бутурлин.
Монастырь находился вблизи Самары и был ныне довольно беден, поэтому матушка-игуменья и сказала, что рада бы была Василисиным деньгам, да сомневается, выйдет ли из той монахиня.
В конце концов она оставила девушку в обители, определив ей послушание и пообещав, что если спустя год та не переменит своего намерения, то разрешит и постриг.
Год пройти не успел. В монастырь все это время эхом докатывались известия об осаде Смоленска поляками. Весть о его падении прийти не успела.
Последнее видение, что особенно ярко стояло сейчас перед глазами Василисы, мучительно жгло душу.
Это было в самом начале июля. Опускался поздний закат, и послушница, отстояв вечернюю молитву, пошла к реке с двумя полными корзинами белья — ей назначили полоскать его и после развесить сушиться.
Она запомнила странный цвет воды в реке — та не просто отражала красный цвет заходящего солнца, но сама стал красной изнутри, будто бы налилась кровью.
С другого берега ее окликнул голос, кажется, знакомый. Она подняла голову. Человек в распахнутом на груди кафтане, простоволосый, вступил в воду и шел к ней, шатаясь от каждого толчка сильного течения, готовый, если что, пуститься вплавь.
— Эй, ты чего? Что тебе надо?
Девушка стояла, выпрямившись, угрожающе подняв подобранный с земли камень. Она не боялась — человек был явно один.
— Василисушка! Ты меня не признала, что ль?
— Дядько Прохор!
Она знала, что старый казак поехал на войну вместе с Шейным, знала, что он служил при нем в Смоленске. И сейчас он мог быть только оттуда.
Страх окатился ее таким холодом, что она содрогнулась. Если верный Прохор покинул Смоленск, покинул Михаила, то значит…
— Что, Прохор, что?! Что… с Мишей?
Вблизи она увидала, что левая рука казака перевязана выше локтя, прямо поверх рукава разорванного во многих местах кафтана. Едва подживающая длинная ссадина — след косо скользнувшей сабли, виднелась слева на лбу.
— Михаил велел мне добраться до тебя, Васька, чтоб сказать… Любил он тебя. Все эти годы любил.
— Что с ним? Что?!
— Умер он. До последнего стояли мы в Смоленске, столько ляхов погубили, сколь они, верно, за всю войну не потеряли. А потом, когда от всего нашего гарнизона осталось двести сабель, ляхи ворота взорвали и в город вошли. Михаила Борисовича взяли раненого в Коломенской башне, где он до последнего еще с пятнадцатью ратниками оборонялся. Собака поганая, король ихний приказал его пытать на площади, а после — заковали в кандалы и в клетке повезли в Литву. Я сутки с лишним крался за обозом… Вызнал, сколь там охраны — не так и много ее было. Даже имя ротмистра разведал, который той охраной командовал. Шокальский его зовут. Змей проклятый! Он ведь, Васенька, и Коломенскую башню штурмовал, считай, и воеводу в плен брал. Ну, я и решил, что попытаюсь этого самого Шокальского незаметно убить, а уж после — как Господь даст. Думал, либо попробую ночью освободить воеводу, либо сам голову сложу. В первую ночь не подступиться было — проклятый ротмистр и спать не ложился! Наутро я заслышал, что они там шумят, суетятся. Подобрался поближе и узнал: в ту ночь Михаил Борисович от ран умер… Так этот поганый Шокальский приказал все равно везти дальше — мол, доставим королю, хоть и мертвого.
— Ты видел его, Прохор? — чужим голосом спросила Василиса. — Ты мертвым его видел?
— Ну, а как же! Не совсем вблизи, но видал. Мертвого от живого всегда отличить можно. Да сказать правду, и мало было надежды, что они его живого довезут: на нем, почитай, пять или шесть сильных ран было, да еще его час с лишком на дыбе держали, каленым железом жгли! Кто бы хочешь не выдержал… Прости! Я б не стал спасаться, да наказал он мне к тебе добраться, сказать, что он… Да я сказал уж!
Вот тогда-то и сломалась, сокрушилась в боярышне Василисе ее крепкая душа. Будто туманом заволокло голову. Она не заплакала, не заголосила, рук ломать не стала — к чему бы? Уж не исправить было ничего, а от крика и слез ни один из тех ляхов точно бы не помер…
— Прохор! — голос ее стал, как железо, затвердело и лицо. — Скажи, ты ведь казаков своих старых, с которыми в походы ходил, отыскать сможешь?
