Иван Ефремов - Таис Афинская
— Это лишь преходящие знаки твоей силы. Я посвящу тебя, научу внутреннему смыслу вещей, освобожу от страха.
— Что я должна сделать?
— Завтра ты придешь вечером, одетая в новую линостолию, в сопровождении спутника и подождешь на ступеньках, пока Никтур — Страж Неба — не отразится в водах Нила. Устроишь свои дела так, чтобы отсутствовать девять дней.
— Слушаю, отец. Но кто же спутник?
— Появится в назначенное время. Твои месячные в соответствии с Луной? Всегда точны и четырехдневны?
— Да, — после некоторого колебания призналась с запинкой Таис.
— Не смущайся. Нет тайны и недостойного в здоровом теле женщины, разве лишь для глупцов. Дай мне левую руку.
Таис повиновалась. Делосец положил её ладонь на стол, раздвинул пальцы и несколько секунд рылся в небольшом ларце из слоновой кости. Он извлек небольшое кольцо из электрона с красным гиацинтом необыкновенного густо-розового отлива. На плоском камне был вырезан равнобедренный треугольник с широким основанием, вершиной вниз. Надевая его на указательный палец Таис, философ сказал:
— Это знак власти великой женской богини. Теперь — иди!
Глава V. МУЗА ХРАМА НЕЙТ
Рано возвратившаяся из храма Таис лежала ничком на своем широком ложе, положив голову на руки и болтая в воздухе пятками, в то время как Клонария растирала ей спину ореховым маслом, а обиженная Гесиона молча возилась в углу, пригоняя только что купленную льняную одежду — линостолию.
Как всегда, Эгесихора не вошла, а ворвалась, распространяя запах розового масла и сладкой аравийской смолки.
— Ты опять бегала в храм Нейт? — вызывающе спросила она подругу. — Скоро это кончится? Жду не дождусь приезда македонцев — они сумеют взять тебя в руки.
— Спартанцы не сумели? — поддразнила Таис.
— Сегодня эллинские художники и поэты Мемфиса устраивают симпосион, — игнорируя выпад, заявила Эгесихора, — попробуй не быть на нем.
— Что тогда?
— Тогда тебе не завидую. Они сумеют ославить в песнях и рисунках так, что надолго запомнишь.
Таис посерьёзнела.
— Ты права. Я пойду.
— То-то. И плясать придется, так отдохнем получше. — Без дальнейших слов Эгесихора растянулась рядом с Таис, жестом подозвав Гесиону. Та, просияв, отбросила льняную столу и, щедро поливая маслом спартанку, принялась усердно массировать ее.
Обе подруги пришли в полудремотное расслабленное состояние и заснули, укрытые общим одеялом из мягкой каппадокийской шерсти.
Симпосион в просторном доме с большим садом, принадлежавшем самому богатому греческому купцу Мемфиса, собрал невиданное для плохого времени года число гостей. Надменная персидская знать, недавно презиравшая эллинов, затем сторонившаяся их после вторжения Александра и битвы на Гранике, теперь, когда их царь царей потерпел жестокое поражение на Иссе, стала искать общества влиятельных греков. Появление Хризосфиры и Аргиропесы («златоногой» и «среброногой»), как прозвали Таис и Эгесихору их поклонники-поэты, вызвало крики восторга. Обе подруги явились в сопровождении спартанских военачальников, во главе с самим стратегом Эоситеем.
В стеклянных кратерах с причудливыми извивами разноцветных полос виночерпии смешивали с водой густое фиолетовое вино верхнеегипетских виноградников и ярко-розовое, доставлявшееся из Сирии, через Навкратис. Звучала негромкая музыка, сливая в одно печаль двойных эллинских флейт и резкие стоны египетских, загадочный, как бы зовущий издалека, звон систров, гудение струн китары, лиры и большой арфы. Изредка вступали хором египетские мандолины с длинным грифом и колокольчиками, заглушавшиеся ударами бубнов — киклом. Подчиняясь искусному руководителю, всё собрание разноголосых инструментов создавало печальный ритмический хор со звонкими, восторженными всплесками высоких нот и грубоватыми звенящими ударами, под который так хорошо и проникновенно плясали танцовщицы Эллады, Египта и Финикии.
Обе знаменитые гетеры явились в одинаковых прозрачных серебристо-белых хитонах, но с различными украшениями, по-особому подчеркивавшими и смуглую черноту Таис, и божественно золотую прическу Эгесихоры. Ожерелье из огненно-красного граната (пиропа или нофека) — камня весеннего равноденствия, облегало высокую шею афинянки, а длинные серьги из крупных аметистов — амулеты против опьянения — сверкали по обе стороны круглого веселого её лица. У Эгесихоры такие же серьги были из берилла — морского камня, а широкое египетское ожерелье из ляпис-лазури и белого сирийского агата — яхалема знаменовало скорый приход лета для того, кто понимал язык драгоценностей.
Симпосион начинался, как принято в Элладе, с легкого ужина, затем танцев, выступлений певцов, поэтов и рассказчиков, с постепенно нарастающим опьянением и разгулом, когда респектабельные гетеры и артистки покидали распаленную мужскую компанию. Но было ещё далеко до утраты чувства меры и красоты. Гости жадно слушали и смотрели, забывая допивать свои чаши. Эллины считали себя выше варваров — всех чужестранцев — ещё и потому, что чуждались обжорства. Дикими и нелепыми казались грекам обычаи сирийцев и персов — всё время что-нибудь есть или пить, щелкать орехи и семечки, грязно шутить и болтать, обнимать первых попавшихся женщин, вместо спокойного раздумья, углубления в себя, радостного любования красотой.
Под звон колокольчиков и систр медленно и плавно развертывался звёздный танец египетских девушек с красными венками в крупно вьющихся волосах, в длинно-складчатых одеждах тончайшего льна. Они шли чередой, тонкие как стебельки, сосредоточенные и важные. Их строй поворачивал направо, по солнцу, «строфе», показывая движение звёзд. Разрывая ряд, двигались в «антистрофе» налево более быстрые девушки, всё одеяние которых состояло из пояска разноцветных стеклянных бус. Танцовщицы в белом склонялись, доставая пол вытянутыми руками, а между ними, подняв сомкнутые над головами руки, изгибались плавными змеиными движениями смуглые тела. Эллины замерли в немом и почтительном восхищении. Так тщательно и благоговейно исполнялись древние египетские танцы, что ни одно некрасивое, резкое, даже просто лишнее движение не нарушало гипнотической прелести этих струящихся и клонящихся юных тел.
Но когда под стремительные раскаты струн и удары бубнов на смену египтянкам ворвались аулетриды и принялись кружиться, извиваться и вертеть бёдрами в стробилах и рикномах — движениях апокинниса — любимого гетерами танца эротической отваги и смелости, сила Эроса воспламенила эллинов. Послышались восторженные крики, выше поднялись чаши с вином, сплескиваемые на пол в честь Афродиты.
— Гречанки здесь превосходно танцуют, — воскликнул
Эоситей, — но я жду твоего выступления! — И властно обнял Эгесихору.
Та послушно прильнула к его плечу, возразив:
— Первая будет Таис. И ты ошибаешься, думая, что аулетриды танцуют хорошо. Смотри, наряду с полными совершенства движениями у них немало грубых, некрасивых поз, рисунок беспорядочен, чересчур разнообразен. Это не самое высокое искусство, как у египтянок. Те — выше похвал.
— Не знаю, — буркнул Эоситей. — Я, должно быть, не люблю танца, если в нем нет Эроса.
— Есть, только не в той форме, какую ты понимаешь, — вмешалась Таис.
Аулетриды исчезли из зала. Должно быть, распорядитель симпосиона решил, что ещё не время разжигать страсти вином и женщинами. Перед пирующими появились несколько разнообразно одетых юношей и зрелых мужей. Предстояло выступление поэтов. Эоситей развалился на ложе и прикрыл рукою глаза. Таис и Эгесихора сошли со своих мест и сели с внешней стороны стола. Поэты принадлежали к кикликам, посвятившим себя кругу гомеровских сказаний. Они собрались в круговой хор и пропели поэму о Навзикае, аккомпанируя себе отрывистыми ударами по струнам двух лир. Уподобляясь Лесху Митиленскому, поэты строго следили за напевностью гекзаметрической формы и увлекли слушателей древней силой стихов о подвигах Одиссея, родных с детства каждому автохтону — природному эллину. Едва замерли последние слова ритмической декламации, как вперёд выступил веселый молодой человек в серо-голубой одежде и чёрных сандалиях с высоким, «женским», переплетом ремней на щиколотках. Он оказался поэтом-рапсодом, иначе певцом-импровизатором, аккомпанирующим себе на китаре.
Рапсод приблизился к Таис, склонился, касаясь её коленей, и важно выпрямился. Сзади к нему подошел лирник в темном хитоне со старомодной густой бородой. Повинуясь кивку головы юноши, он ударил по струнам. Сильный голос рапсода разнесся по залу, построенному с пониманием акустики. Поэма — воспевание прелестей Таис, подчас нескромное, — вызвала веселое возбуждение гостей. Рапсоду стали подпевать, а поэты-киклики снова собрались дифирамбическим кругом и служили голосовым аккомпанементом. Каждый новый эпитет в конце строфы импровизированного гимна, подхваченный десятками крепких глоток, гремел по залу. Анаитис — зажигающая, Тарготелея, Анедомаста — дерзкогрудая, Киклотомерион — круглобёдрая, Тельгорион — очаровательница, Панторпа — дающая величайшее наслаждение, Толмеропис — дерзкоглазая…
