Том Холланд - Том Холланд
Кое-кто из них, конечно, остался все-таки за забором. К устремлениям толпы Сулла относился с презрением. Лица же, эти стремления представлявшие, воспринимались им с откровенной ненавистью. Восстанавливая власть Сената, Сулла выхолостил сущность трибуната с мстительностью, характерной для всех его вендетт. Он так и не забыл того, что Сульпиций был трибуном. Каждое ограничение власти трибунов производилось им как акт утонченной личной мести. Чтобы трибуны никогда более не могли выдвинуть законов против консула, как это сделал Сульпиций, Сулла вообще запретил им вносить законы на рассмотрение. Чтобы трибунат более не привлекал честолюбивых смутьянов, он лишил этот пост всех возможностей дальнейшего карьерного роста. С тонкой мстительностью Сулла запретил всем, кто занимал этот пост, выдвигать свою кандидатуру на более высокие административные должности. Квесторы и преторы могли мечтать о должности консула, но трибуны отныне — никогда. Их положение на общей лестнице стало ступенькой, ведущей в никуда. Сулла, как всегда, наслаждался местью.
Один из древних столпов конституции оказался разбитым вдребезги. Шокированы были даже консервативные сторонники Суллы в Сенате.[75] Никто еще не предпринимал подобный снос конституционных сооружений. Сам диктатор формулировал сущность своих реформ словом «реставрация», означающим возвращение к прежним порядкам. Однако менялась сама сущность Республики. Так происходило повсюду, куда Сулла обращал свой взор. Это можно было заметить по облику самого Рима. Сулла, неизбежно реагировавший на все провокации единственным, быстрым и убийственным ударом, скоро обнаружил такую же нетерпимость к ткани городской жизни, как к сторонникам Мария или трибунам. Недовольный городской теснотой, он просто отодвинул помериум, первым в римской истории предприняв такой шаг. С той же невозмутимостью он сравнял с землей тесное, но представлявшее историческую ценность здание Сената и перестроил его согласно пропорциям собственноручно раздутого Сената. Особой благодарности не проявили даже сами сенаторы. По прошествии десятилетий они все еще оплакивали первоначальное сооружение, освященное присутствием героев истории Республики, и сетовали на то, что «расширившись, оно как бы съежилось».[76] Сулла мог позволить себе отвечать на такие стенания пренебрежительным движением плеч. Святость обычаев сдерживала его только на Капитолии. Пусть храм Юпитера рассыпался пеплом, однако очертания его сохранились. На руинах поднялся новый храм, и гигантские колонны, которые Сулла предусмотрительно выкрал из Афин, светились внутри очертаний первоначального, священнейшего сооружения. Монументализм неловко пристроился на архаическом фундаменте. Диктатура Суллы едва ли могла соорудить себе более подходящий мемориал.
Впрочем, Сулла оставил свою должность задолго до завершения строительства великого храма Юпитера. Однажды утром, где-то в конце 81 г. до Р.Х., он вдруг явился на Форум без ликторов. Человек, погубивший больше сограждан, чем кто бы то ни было в истории Рима, оставил верховную власть, «не страшась римлян, пребывавших как дома, так и в изгнании… Такова была степень его отваги и удачи».[77] И вновь чутье не подвело его. Сулла по-прежнему вселял страх. Лишь один человек рискнул высказать недовольство ему в лицо: какой-то молодой человек освистал его на Форуме и, не дождавшись ответной реакции, осмеивал на пути домой. И все же имя Суллы оставалось грозным.
Год, последовавший за его отказом от диктатуры, Сулла провел в качестве консула; на следующий год он вообще отказался от должностей. Избавившись от всякой официальной ответственности, он обратился к образу жизни своей бурной юности. Талант к подобному времяпрепровождению никогда не покидал его. В качестве диктатора он устраивал величайшие пиры в истории Рима. На них приглашали всех. На улицах шипело жаркое, вино текло из местных фонтанов. Горожане набивали брюхо, а потом, когда никто более уже не мог пить или есть, целые туши с восхитительной беззаботностью сбрасывали в Тибр. Пиршества частного гражданина Суллы, безусловно, имели несколько меньший размах. Дни напролет он пил с дружками своих юных лет. Сколь высоко ни взлетел Сулла, он оставался столь же верным друзьям, как и непреклонным к врагам. Актеры, плясуны, нищие проститутки — все получали крохи от поместий людей, павших жертвой проскрипций. Лишенные таланта получали деньги — чтобы снова не пробовали выступать. Однако наделенных талантом людей приветствовали даже в том случае, если пора их расцвета уже миновала. При всей своей жестокости и цинизме Сулла охотно баловал приближавшихся к своему закату актеров. «Метробий, представлявший женщин, знал лучшие времена, однако Сулла никогда не уставал утверждать, что тем не менее влюблен в него».[78]
Бесспорно, Сулле незачем было заново утверждать себя в борьбе против какого-то нового Мария; Марсовы поля были более не для Суллы. Поселившись на своей вилле в Кампанье, он наслаждался бездельем. Он восстановил Римскую Республику, и плодом трудов его сделался мир. Кризис закончился. Кто мог усомниться в том, что добрые времена вернулись, увидев Суллу прогуливающимся в греческой тунике среди прочих туристов по задним улочкам Неаполя?
Однако в Италии, как и в Риме, добрые времена всегда зиждились на варварстве и кровопролитии. Не столь уж далеко от поместья Суллы высились горы Самния, по которым проходила борона преднамеренного искоренения. Вокруг, по всей равнине Кампаньи, были рассыпаны города, искалеченные сопротивлением Сулле. Легионы его штурмовали даже Неаполь. Пала, наконец, и Нола. Твердыня мятежников продержалась до 80 года, в ожесточении, вызванном тем же жестоким спектаклем, который заставлял прочие города предпочитать кончину в огне, но не сдаваться. Чтобы наказать Нолу и оставить в ней постоянный оккупационный отряд, Сулла поместил в этом городе колонию своих ветеранов, подобную множеству поселений по всей Кампанье и Самнию. Свою победу над наиболее упорной твердыней врагов Сулла отпраздновал, пожаловав Ноле новое и унизительное имя — Colonia Felix. Лишь еще одна конфискация могла доставить ему большее удовольствие. Совсем неподалеку от его поместья, на берегу, располагалась знаменитая вилла Мария, высившаяся на мысе, словно военный лагерь — памятник славы старого солдата и его мужественной гордости. Сулла за бесценок продал его дочери Мария Корнелии. Он всегда любил втирать соль в открытые раны.
Но жестокость его не могла быть забыта или прощена. Сулла впервые показал римлянам, что значит быть подданным тирана, и зрелище это оказалось страшным и впечатляющим. Подобные открытия не могут забыться. После проскрипций никто не мог уже усомниться в том, какими могут оказаться последствия стремления римлянина к конкуренции и славе не только для врагов Рима, но и для его граждан. Прежде немыслимое скрывалось теперь в памяти каждого римлянина и твердило: «Сулла сделал это. А мне разве нельзя?»[79]
Последующему поколению предстояло дать свой ответ на этот вопрос. А для этого нужно было дать оценку самому Сулле, сказать, кем он все-таки был: спасителем или губителем конституции? При всех ужасах его правления диктатор усердно трудился на благо Римской Республики. Историки последующих поколений, привыкшие к разного рода самовластным правителям, находили немыслимым само представление о добровольном отказе от высшей власти. Тем не менее именно это сделал Сулла. Стоит ли удивляться тому, что современники считали его удивительной и противоречивой фигурой. Когда он умер — скорее всего, у него отказала печень, — разногласия возникли даже в отношении участи его тела. Один из консулов считал необходимыми государственные похороны, другой намеревался отказать в каких-либо почестях вообще. Спор был разрешен угрозой применения силовых методов. Чтобы доставить своего мертвого полководца из Кампаньи, собрался огромный отряд его ветеранов, и римляне обнаружили «прежний ужас перед армией Суллы и трупом его, как если бы он был жив».[80] Как только тело положили на огромный костер, сложенный на Марсовых полях, подул сильный ветер, раздувший пламя. А едва тело пожрал огонь, начался дождь.
Сулла остался счастливцем до самого конца.
Бронзовый бюст героя ранних времен Республики. Считается, что это изображение Брута, вождя заговора против Тарквиния, последнего царя Рима. Относящийся к периоду III–I вв. до Р.Х., он показывает нам, какими нравилось представлять своих предков римлянам, а именно — воплощением достоинства и мужественной доблести.
Слоны как вид оружия использовались самыми могущественными врагами Рима, например знаменитым Ганнибалом или царями греческого Востока. При заключении мирных договоров римляне выдвигали одно из условий: отказ от владения и использования боевых слонов. Если же этот пункт договора не соблюдался, Рим направлял особых инспекторов, которые должны были подрезать слонам коленные сухожилия.
