Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?
Чего только не наслушался я о годах правления матери нашей Елены! Те речи поносные и срамные я вам, конечно, передавать не буду. Что же касается боярина ее первого, Ивана Телепнева-Овчины, то все, что люди говорят, то неправда. Что говорили, то вам не нужно знать, неправда — и все! Вот и брат мой Иван того боярина очень любил, рассказывал мне, что он единственный к нам хорошо относился в малолетство наше, и бывал у нас часто, и играл с нами, и ласкал всячески. То же и сестра его Аграфена, наша первая боярыня-мамка, ее к нам еще отец наш приставил. А как мать наша умерла, так только эти двое и утешали нас, сирот, в горе нашем. Недели после того не прошло, как их у нас отобрали. Князя Ивана Телепнева-Овчину голодом уморили, а Аграфену насильно в монахини постригли, так она и сгинула в каком-то дальнем захудалом монастыре. И вот теперь люди говорили, что то хорошо было и воздалось им по делам их.
Пролил я несколько слезинок над несчастной долей матери нашей, которую, как рассказывали, и похоронили-то не по православному обычаю, а по татарскому, в тот же день, а если и отпели в церкви, то не митрополит, как положено, а служки. Нет предела людской злобе!
Так, в смятенных чувствах и с полнейшей кашей в голове, побрел я обратно к одру брата моего.
* * *На лестнице, в преддверии личных палат царских, увидел я Андрея Курбского, переговаривающегося с Алексеем Адашевым. Обрадовался я Андрею, хорошо, что успел он из войска прискакать, подмога от него большая может быть, и меня он утешит. Бросился было к нему, но Курбский лишь кивнул рассеянно и меня рукой удержал. Делать нечего, встал в сторонке, разговор их слушаю. Все дела практические. Про себя понадеялся, что хоть вначале о друге своем погоревали, и даже возрадовался, что к началу того разговора опоздал, — могу теперь думать, как мне приятнее.
— Значит, так, — как видно, итожил разговор Адашев, — при Димитрии совет опекунский, во главу совета Мстиславского или Воротынского Владимира по знатности их, а в члены — только наших.
— Да, как при кончине Василия Ивановича, — кивнул согласно Курбский, — я на тот случай давний большие надежды питаю, пошумят, конечно, бояре, но напомним им, что бывало уже такое, так и скушают.
Я за отсылку на отца нашего сразу уцепился — отец плохого не мог придумать. Значит, так тому и быть. Если кто-нибудь мнением моим поинтересуется, то я горой за этот вариант стоять буду, меня с него не собьешь.
— Вот только что с Захарьиными делать? — продолжал между тем Адашев.
— Придется и этих до кучи включить, — скривился Курбский, — на время, конечно. Нам чужие не нужны, нам надо линию, при Иване начатую, продолжать.
— Это самое главное! — тихо воскликнул Адашев. — Что ж, уговорились. Пойду, еще с Сильвестром словом переброшусь, а там можно и начинать.
Пошел и я в палату, куда рынды пропустили меня беспрепятственно. Там были все те же, разбитые на группки. Дьяк Висковатый сидел за столом и перебеливал свиток духовной, никому из писцов то дело не доверив. Взопрел весь, давно, видно, сидел. Духовная грамота документ серьезный, это только люди недалекие да неопытные выхватывают из нее одну строчку, где наследник определяется, а там ведь все земли и все имущество государево описывается и что с ними делать в случае его кончины — что вдове идет, что детям прочим и родственникам разным, что боярам ближним, а что в монастыри на помин души. Я не удержался, подошел к столу и заглянул в свиток через плечо Висковатого. Углядел главное, что наследником Димитрий вписан, а при нем опекуны, но там место пустое оставлено, видно, то еще не решено. Дьяк подлый поднял на меня голову, зыркнул недовольно глазами, но утерся и дальше писать принялся.
Зашел в спальню. Иван был все в том же положении. Рядом Анастасия лебедушкой скорбной руки раскинула. На лавке бдел митрополит Макарий. Подошел к нему под благословение и для утешения. Благословил и утешил святой старец. Узнал, что Иван так и не приходил в сознание, и обрадовал не тому, конечно, что он в беспамятстве пребывает, а тому, что не пропустил ничего. Посидел я какое-то время в сей юдоли скорби, помолился тихо, а потом вышел в палату, оттуда давно уже крики громкие доносились.
— Царица Анастасия при младенце Димитрии правительницей должна быть! — дружно голосили Захарьины.
— Бабьему царству на Руси не быть! — возвестил в ответ Сильвестр, известный своим женоненавистничеством. (Будучи во Франции, слышал я по похожему поводу другое заявление: «Негоже лилиям прясть!» Оно, быть может, и изящнее, но для русского слуха крик души Сильвестра понятнее и привычнее.)
— Не забыли мы еще правления Глинской, живали под юбкой, знаем, что это такое, наелись досыта, благодарим покорно! — басил Мстиславский.
— Кака боярыня ни будь, все равно ее еб..! — то Михайло Воротынский, но чего брать с военного человека, с младых ногтей среди мужчин и лошадей обретается. Не то плохо, что он сказал, а то, что Анастасия в тот момент из спальной выглянула и князь это прекрасно видел.
— Царевичу Димитрию бояре крест поцелуют, а под вами, Захарьиными, быть не пожелают! — крикнул Федор Адашев.
Вот ведь прямодушный род! Отец даже сына перещеголял, тот на прямой вопрос всегда прямо отвечал, а этот и без вопроса со своей прямотой лезет. Верно говорится, что простота да прямота хуже воровства. Сколько я от этого в жизни натерпелся! От своей прямоты, я имею в виду.
Пришлось Алексею Адашеву в брань вступать, исправлять отцовскую промашку.
— Не хотят бояре женского правления, это верно, — заметил он рассудительно, — за стенами этой палаты еще и не то говорят, много хлеще, чем здесь. А вы, Захарьины, вместо того чтобы рогами упираться, как бараны, о другом рассудите. Вспомните правление Глинской. Она дядю родного, который ей заместо отца с малых лет был, и того не пожалела, что уж говорить о братьях да дядьях дальних. Если вдруг что-то подобное у нас случится, а по молодости царицы того Исключить нельзя, то вас не пощадят, вы первыми мертвецами будете!
Призадумались Захарьины, приумолкли. Я так полагаю, вспоминали, как Анастасия, замуж за Ивана выйдя, прилепилась к нему всем сердцем, была с ним во всем заодно, как и положено от Бога, и братьям с дядьями предпочтения никакого не выказывала. И если вдруг дело до чего-нибудь серьезного дойдет, до чего, я, честно говоря, не понял, наверно, до смуты, то она вполне может на ближних своих первым делом указать, так уж получается, что ближние первыми на ум приходят.
Смирил Адашев Захарьиных, на все они согласились, даже то проглотили молча, что в список совета опекунского их последними вписали, после безродного дьяка Висковатого.
* * *Тут заминка вышла. Духовная была составлена, опекунский совет в полном составе наличествовал, тут же и царица с митрополитом, только Иван в своем мире пребывал. Какое-то время ждали, потом пошушукались промеж себя, выпихнули вперед князя Мстиславского.
— Святой отец, — обратился он к митрополиту, — дозволь слово молвить и обещай не гневаться, если слова мои неразумными тебе покажутся. Большое горе на державу свалилось, но еще худшее случится, если смута начнется. Уже слухи всякие по дворцу да по Москве носятся, бояре и люди служивые бурлят, не ровен час, взорвутся. Успокоить надо народ, не допустить безвластия, привести людей к присяге новому государю. Духовную ты видел, все в ней по воле царя Ивана и ко благу державы, вот только подписи не хватает. Сними, святой отец, грех с наших душ, дозволь бумагу самим подписать.
Макарий задумался, пожевал губами, пробормотал чуть слышно: «Отмолим, Бог милостив», — потом распрямился, приосанился, возвестил торжественно: «Именем Господа нашего Иисуса Христа отпускаю вам сей грех, совершаемый во благо Земли Русской и Святой православной церкви».
Все вздохнули с облегчением, но никто с места не тронулся, все друг на друга посматривали. Наконец, Сильвестр возопил: «Вот душа праведная! Он подпишет!» — и в меня перст уставил. Я не стал отнекиваться, кому в самом деле подписывать, как не мне, брату царскому, да и почерк у меня похожий.
Подошел я к столу, сел поудобнее, перышко прочистил, на свет посмотрел, в чернильницу обмакнул, писать изготовился. Тут дьяк Висковатый, что над плечом моим склонился, и шепни мне на ухо: «Смотри, Ивановой подписью подписывай». Не сдержался я от такого, обернулся и рявкнул ему в ухо: «Отойди, смерд! А то на роже твоей распишусь, своей подписью!» Но видно, тихо рявкнул, никто не расслышал, быть может, из-за этого Висковатый во все оставшиеся годы своей жизни относился ко мне очень уважительно.
Я же вновь обернулся к столу, свиток к себе пододвинул и размашисто начертал: «Царь Иоанн IV Васильевич II Всея Руси», — хотел было и остальные титулы добавить, но решил, что места на все не хватит, а потому приписал просто: «совершил 7061 года марта месяца 11-го числа».
