Борис Изюмский - Тимофей с Холопьей улицы. Ханский ярлык
И теперь, если не видели друг друга день-другой, они уже тосковали, беспокоились: не случилось ли что, не разлучила ли их судьба, которая не однажды обходилась с ними, как мачеха.
Чувство, впервые овладевшее Бориской, так переполняло его сердце, что простые, обычные слова казались ему теперь тусклыми, невыразительными. И он стал складывать строки наподобие песни, и тогда слова, обращенные к Фетинье, зазвенели, переливаясь, как лучи солнца на влажном весеннем лугу, полились свободно и плавно, как волны Москвы-реки, задумчиво проплывали, как пенистые облака в поднебесье.
В такие часы хотелось свершить для людей что-то большое — такое большое, как этот мир, что раскинулся перед ним.
НА БАЗАРЕ
Выйдя из ворот Кремля, Иван Данилович зашагал запыленными улицами, пустырями в крапиве, едва заметным кивком головы отвечая на низкие поклоны встречных.
На князе, несмотря на жаркое время, длинный темный опашень, шапка с меховым околом, на ногах короткие зеленоватые сапоги из сафьяна. Походка его казалась скользящей.
Поодаль от князя, поглядывая по сторонам, шли несколько вооруженных воинов. Только Бориска, ловкий и гибкий, как молодой барс, весь какой-то пружинистый — вот-вот свершит прыжок, — следовал в двух шагах от князя, щуря веселые синие глаза. Его лицо с широким вздернутым носом, тонкой кожей, неярким румянцем, золотистой бородкой было смелым, задорным и вместе с тем добродушным.
На перекрестке улицы Калита снял шапку, перекрестился перед иконой на столбе и пошел дальше, мимо часовен, курных изб с оконцами, затянутыми воловьими пузырями. Миновав кладбище, он наконец очутился на базаре.
Отовсюду на него устремились опасливые и любопытствующие взоры; там, где он хотел пройти, возникал свободный проулок.
По обрывкам фраз, необычности шума, выражению лиц князь сразу почувствовал, что базар чем-то взволнован, но не мог понять чем и насторожился.
Увидев Бориску, Андрей Медвежатник издали дружески подмигнул юноше, и тот, поняв этот знак как вопрос: помнишь ли? Не зазнался ли? — ответил ему веселым подмигом.
Калита почти миновал рыбный ряд, когда Андрей, кивнув вслед князю, процедил сквозь зубы:
— Главный обиратель!
Степан опасливо отодвинулся от Андрея:
— Мы не судьи…
— Ан люди! — сверкнул глазами Андрей, и ноздри его гневно раздулись, а желваки забегали на загорелых щеках.
Бориска, уже успевший узнать цены, сокрушенно сказал, возвращаясь к князю:
— Дороговизна! Кадь ржи — рубль.
Калита нахмурился. Подумал с горечью: «Оттого и дорого, что почти все татарину идет».
К князю бочком подошел «божий человек» Гридя в черной рваной рясе. О нем шла молва: семь лет назад ободрал Гридя козла, надел свежую козлиную кожу. Она усохла, въелась в тело. Юродствует! И не поймешь: малоумен ли, прикидывается ли? А говорит все без опаски. Вот и сейчас, притворно трясясь, испытующе просверливая князя глазами, Гридя запричитал:
— Ты ворога дури, дури… Вкруг пальца обводи… Люди не осудят, что в Орду ездишь. Лучше к ним езди, чем они, грабежники, к нам… В Твери гарью пахнет. Не пусти огонь на Москву. — И запел визгливо, протяжно, задирая вверх редкую бороденку: — Господи, благослови раба твоего Ивана…
Иван Данилович бросил Гриде монету:
— Молись за тишину в Москве и на Руси!
Сам дальше пошел. Услышанное от Гриди было важно: понимал — не свое он говорит, а то, что в толпе, в рядах слышит. Значит, знали: к Узбеку ездит не для истинной дружбы — провались они пропадом! — а потому, что надобны эти поездки Руси. Почему Гридя о Твери так сказал?… Это встревожило. Может, опять «милые» соседи затеяли что против Москвы, спалить ее хотят? Или у самих что произошло? Так послухи б прискакали…
Верные люди были у Калиты повсюду, а в коварной Твери тем более: неспокойна она. Недоброе замышляют тверские князья-раздорники против Москвы: подступали с боем к ней, наводили на Русь иноземцев, помышляли изменить отчине, утвердить свою власть. Погубили брата Ивана, Юрия, что с новгородцами ходил против шведов, съединял русские силы. Разве думали о всей Руси, о том, как сбросить с шеи татарский аркан? Дробили землю, в ослеплении своем помогали подлым ордынцам лиходейничать. Что же сейчас еще замышляют?
Калита заглянул на мытный двор узнать, много ли мыта собрано. Недоволен остался. Новый мытник Данила Романович собрал с проезжающих через Москву меньше прошлого месяца.
— Плохо стараешься! — бросил князь. — Из твоего кармана недостачу возмещать буду!
Покинул избу, сердито хлопнув дверью. Думал дорогой в Кремль: «Не понимает, кабанья голова, что и мыт силу приносит! Рожу красну наел, хоть онучи суши, а в голове не посеяно… Недомыслок!.. Что ж из Твери никого нет?»
Он зашагал быстрее.
Солнце поднялось из-за леса, когда Иван Данилович остановился у собора. На паперти ползали калеки в рубищах, ввалившимися глазами смотрели снизу вверх на входящих, жадно ловили гроши, что раздавал Калита.
Князь долго стоял в соборе, набожно крестясь, наслаждаясь прохладой, а в голове теснились свои, всегдашние мысли: «Вот собор знатный отстроили во имя успения пресвятой богородицы — господу внимание и нам польза. В случае пожара добро здесь укрыть можно; чернь поднимется или татарин придет — стены мурованные спасут. Митрополит Петр своеручно уготовил себе в соборе гроб каменный. «Будут сюда, предрекал, к усыпальнице моей, паломники стекаться — Москве польза». И впрямь польза».
Калита усмехнулся: «Богу молись, а добра ума держись… С Жабиным потолкую, чтоб храмов еще построил: паломники потянутся, потекут доходы церковные. Москва станет градом богоспасаемым, а наследники мои — защитниками христиан от басурман поганых. А если кто из соседей не повиноваться посмеет, откажет помогать против недругов, только шепну митрополиту — проклянет, от церкви святой отлучит строптивого!.. "
Калита прикрыл глаза. Белые длинные пальцы его привычно перебирали складки сумы.
ГОНЕЦ ИЗ ТВЕРИ
В вечерних сумерках сукно-багрец на стенах кажется черным. В углу, под образами, низко склонившись над столом, Иван Данилович читает Юстинианову книгу в серебряном окладе.
Темнеет изразцовая печь, вдавился в стену приземистый шкаф с вдвинутыми ящиками, зеленоватые тени упали на иконы, пахнет лампадным маслом и воском.
Князь, положив на книгу стиснутые ладони, задумался:
«Жизнь есть борение, а знание — оружие. Надо неустанно оттачивать сие оружие. Не обидно ли: только начинаешь разбираться в людях, мудрость постигать, ан кончается век твой, природой тебе отведенный».
Князь свистелкой вызвал слугу. Тот бесшумно внес свечи в ставцах, и комната озарилась мигающим светом, огоньки забегали по иконам, серебряным блюдам на стенах.
«Вот Юстиниан порядки твердые завел, — продолжал размышлять Иван Данилович. — И нам следует русскую землю от татей избавить, чтоб не смел никто похищать бразду ближнего своего, на властителя руку поднимать».
Снова вошел слуга:
— Какой-то человек просит выслушать, сказывает — принес важные вести из Твери.
— Из Твери? — быстро, словно только этого и ждал, переспросила Калита. — Впусти…
В горницу вошел запыленный, уставший человек, видно, после долгого пути. Перекрестившись на образа, низко поклонился князю. Вглядевшись в обросшее, обветренное лицо, князь узнал сотника Засекина.
— О важном, княже, сведал, потому и осмелился покой твой нарушить.
Он говорил, тяжело дыша, судорожно хватая воздух, кольчужная рубашка поскрипывала.
— Сказывай!
Будто стряхивая усталость, Засекин передернул плечами, провел рукой по вспотевшему лбу.
— Давень, — начал он взволнованно, — в Тверь въехал с большим отрядом баскак Щелкан…
Чем дальше слушал Иван Данилович, тем возбужденнее становился, даже чуть подался телом вперед.
— Сожгли подлого? — спросил он и радостно улыбнулся.
Слышал о поганом Щелкане, сыне Дедени, о зверствах его лютых. О тверском князе подумалось: «Поделом изменнику…»
Иван Данилович встал, до хруста сжал пальцы. Обращаясь к гонцу, сказал:
— Вовремя прискакал. Услуги не забуду. Ступай отдохни!
Оставшись один, налил в ковш квасу из жбана, выпил одним духом.
Хана Узбека хорошо знал: вспыльчив, мстителен, коварен.
К трону пришел, убив сына Ильбасмыша, убрав с дороги еще многих.
Теперь Узбек за Щелкана месть учинит всей Руси, пройдет по ней вдоль и поперек, оставляя лишь дым, пепел, трупы да пустую землю. Истопчет копытами конницы все, что далось почти за сто лет кровью и потом, трудом и унижением.
Князь стал быстро ходить, нервно потирая ладони.
«Да если?… А если?… — вспыхнула вдруг мысль. — Если гнев хана направить только на Тверь? И потом… "
