Мария Романова - Екатерина Великая. Сердце императрицы
Горели все канделябры, и Екатерина вдруг почувствовала себя беспомощной мишенью под дерзкими, любопытными, насмешливыми – а порой сочувственными – взглядами придворных. Елизавета перекрестила ее, поцеловала в лоб, сделала знак – и все словно в одно мгновение удалились. Новобрачная осталась одна.
Ей вдруг стало страшно. Она забралась в постель и уселась, укутавшись в одеяло, прислонившись спиной к высоким подушкам, подтянув колени к подбородку. Глаз не спускала с двери. Смешной и нелепый Петр представился ей вдруг существом грозным, неумолимым… Что ждет ее?..
Однако время шло, а дверь не открывалась, и вершитель ее судьбы не появлялся. Понемногу Екатерина успокоилась, а потом даже заскучала. К тому же невыносимо захотелось спать, но она опасалась, что появившийся наконец муж найдет ее спящую и она будет опозорена.
«Может быть, надо встать? Или все-таки оставаться в постели? Не знаю…»
Около полуночи пришла новая горничная, мадам Кроузе, и объявила, что великий князь заказал себе ужин и ожидает его вместе с приближенными. Екатерина кивнула, не в силах ответить. Значит, пока она считает минуты в ожидании, новоиспеченный супруг пирует с приближенными и слугами! Боль и стыд нахлынули на нее.
Она вытянулась на постели, повернула голову к окну и стала смотреть на ночное небо, на далекие августовские звезды… По всему выходило, что ждать придется долго.
Наверное, она все-таки задремала, потому что совсем некстати перед глазами возникло знакомое лицо с черными глазами и упавшей на лоб прядью волос… Глаза эти смотрели на нее внимательно и очень нежно, она попыталась подойти ближе, но его силуэт вдруг стал размытым… Она протянула к нему руки, но он медленно исчезал и остановить его было невозможно…
– Где моя любезная женушка?
Екатерина подскочила на постели. Сердце бешено колотилось.
Петр стоял над ней, совершенно пьяный, качаясь, без парика, и смотрел на нее сверху вниз каким-то странным, словно очумелым взглядом. В глубине его глаз билось что-то – желание? страх? неуверенность? Но в следующее мгновение Екатерина решила, что это всего лишь обычная наглость, потому что снова раздался его голос:
– Сударыня, подвиньтесь! Мои друзья хотят посмотреть на нас в постели!
И пока пораженная Екатерина, застыв, молча смотрела на него, Петр рухнул в постель рядом с ней и тут же уснул крепким сном…
В следующие ночи никаких неожиданностей для Екатерины тоже не случилось.
Неизвестно, проведала императрица о столь грандиозном афронте своего племянника или нет. Однако балы, маскарады, фейерверки и спектакли сменяли друг друга в разукрашенной столице так, словно состоялась не свадьба наследника престола, а само его рождение.
Вскоре Елизавете стало мало одного города и празднества накрыли молодой Санкт-Петербург. Пусть в нем еще не так много каменных домов, пусть дворец императрицы весь в лесах, но Елизавета гордится своей столицей. Здесь празднование началось с необыкновенной речной прогулки: ботик, выстроенный великим царем Петром, бережно водрузили на баркас. К мачте прикрепили портрет императора, творца новой России, а его дочь в морской офицерской форме встала у самой мачты. Следом за баркасом выстроились речные суда, каких уже немало было в Северной столице.
Этой речной прогулкой под покровительством Петра Великого, так показалось Екатерине, Елизавета Петровна подтверждала, что именно она наследница великих достоинств своего отца. Однако вскоре новоиспеченной великой княгине начали приедаться бесконечные празднества. Особенно ее разочаровали балы, где совершенно не было видно молодежи. Ей приходилось танцевать одни и те же кадрили с одними и теми же кавалерами, которым перевалило за шестьдесят, «большинство из них подагрики, хромые или вовсе развалины». Хотелось ей сблизиться с великим князем, но, как она запишет в дневнике, «мой дорогой супруг совсем мною не интересовался и вечно терся среди слуг, заставлял их выполнять военные упражнения, играл в солдатики, да переодевался по двадцать раз на дню в мундиры разных полков. А я скучала, зевала и не с кем было словом обменяться, одни представления». Новая камер-дама, уже упомянутая госпожа Кроузе, устроила на молоденьких горничных, чья болтовня развлекала Екатерину, подлинную травлю. Им запрещалось отныне вести себя с великой княгиней «сан фасон», то есть попросту. «Ужасно, – записала Екатерина, – они смотрят на меня затравленными лисами и молча… Как страшно это молчание!..»
Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»
Тут кончились частыя посещения великаго князя. Он велел одному слуге прямо сказать мне, что живет слишком далеко от меня, чтобы часто приходить ко мне; я отлично почувствовала, как он мало занят мною и как мало я любима; мое самолюбие и тщеславие страдали от этого втайне, но я была слишком горда, чтобы жаловаться; я считала бы себя униженной, если бы мне выразили участие, которое я могла бы принять за жалость…
Из Петергофа, к концу июля, мы вернулись в город, где все приготовлялось к празднованию нашей свадьбы. Наконец 21 августа было назначено императрицей для этой церемонии. По мере того, как этот день приближался, моя грусть становилась все более и более глубокой, сердце не предвещало мне большого счастья, одно честолюбие меня поддерживало; в глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей.
Глава 17
Жена наследника
Отгремели свадебные торжества, отшумели бесконечные балы.
Жизнь Екатерины начала входить в новую колею. Великая княгиня, жена наследника престола… Свой двор, свои друзья… Отчего же так печально и беспросветно на душе? Сдерживаясь и упрямо идя к своей цели, не прошла ли она мимо самой жизни, самого в ней важного, пленившись невероятным числом подданных, золотом и драгоценностями, громким званием жены наследника престола, не убила ли она свою бессмертную душу, не променяла ли на тридцать сребреников?
Как не похожа эта ночь на ту, уже далекую, но еще не забытую зимнюю ночь перед отъездом! Из приоткрытого окна тянет осенней свежестью, шелест листвы напоминает о золоте осенних парков. Но отчего нет даже следа радости? Отчего столь черны мысли?
Екатерина усмехнулась. Помнится, она тогда спрашивала больше у Провидения, чем у себя самой, вернется ли в Цербст. О, сколько бы она сейчас отдала, чтобы всего на миг вернуться в дом своего детства, пусть и не самого счастливого!
«Но зачем? – тут же спросила Екатерина сама у себя. – Твоя жизнь там была ничем не лучше твоей жизни здесь. А в чем-то и похуже. Победнее, погрязнее, побезнадежнее…»
Но что, скажите, может быть безнадежнее, чем жизнь нелюбимой жены? Жены, о которой не думают, жены, от которой бегают… Встреч с которой не ищут, предпочитая игру в солдатики…
Жизнь жены ненавидимой… Жены презираемой, оболганной, выставленной на всеобщее посмешище. Хотя, к счастью, до этого дело пока не дошло. Петр с ней холодно-любезен, двор ее уважает, и даже императрица пока полна любезности.
Опасения, что Елизавета станет ее врагом, к счастью, не оправдались. Императрица принимает в ней живейшее участие, помогает, содержит. Ясно, что действует она так в первую очередь, безусловно, из политических соображений. Но даже этого порой достаточно. И это ничуть не меньше, чем те крохи любви, что перепадали маленькой Фике от отца или матери.
В свое время скверное отношение к ней Елизаветы казалось Екатерине худшим из исходов. Но теперь стоит подумать о том, не являлась ли сия оценка ошибочной. Быть может, не о дипломатических планах матери, не о политических расчетах короля Фридриха следовало думать, а о том, что станет с ней, принцессой Софией, если планы эти будут успешно претворены в жизнь?
«Может быть, если бы я тогда убедила матушку отказаться от поездки в Россию, я бы стала счастливее? Быть может, дядюшка Георг стал бы моим супругом, составив, как обещал, счастье всей моей жизни и отдав этому всего себя без остатка?..»
Угодливое воображение тут же нарисовало перед мысленным взором Екатерины картинку мирную и почти святочную, какой обычно бывают иллюстрации к последним словам сказки: «Они поженились и жили долго и счастливо…»
Замок в Цербсте. Большой каминный зал. Камин не топлен – ибо отказ Софии лишил княжеский дом всех привилегий и доходов. Холодна и спальня дядюшки Георга – теперь их общая спальня. Набросив поверх домашнего платья вязанную ею самой шаль, она, Фике, вяжет крошечные башмачки в ожидании рождения первенца. Идиллическая картина, напрочь лишенная, впрочем, радостных красок. Она жива, о да, но о ней забыли все, кроме супруга, мать отправилась в Париж или Берлин, жалуясь новому аманту на бессердечное решение дочери, которое закрыло для Иоганны всяческие перспективы.
