Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. «Царица престрашного зраку»
— Того исполнить не могу, — ответил Сумароков. — Дело, с коим я прибыл, весьма важное, только самой государыне могу сказать о нем. А вас, сударь, как слышано, до русских дел пускать не ведено… Неужто Анна Иоанновна не знает об этом?
Глаза Бирена засветились еще ярче, он стройно выпрямился.
— Хорошо, — кивнул челюстью, — но герцогиня вряд ли будет вскоре свободна. Побудьте здесь… Распоряжусь прислать обед.
Бирен вышел, грохнули на дверях засовы. Сумароков поднял над собой свечу: качались над ним пытошные цепи, решетка покрывала люк, а оттуда, из мрака преисподни замка Вирцау, разило падалью.
— Эй, люди-и-и… — позвал он в робости.
Вошел маленький человек с умным взглядом, до пояса заросший волосами. На подносе в его руках качались чашки и тарелки.
— Вы, сударь, кто? — спросил его Сумароков.
— Я шут герцогини, по прозванью — Авессалом.
— А я русский дворянин, — вспылил Сумароков, — и камер-юнкер принца Голштинского… И мне обед подает какой-то шут?
Авессалом откинул волосы со лба, рассмеялся скрипуче:
— Вам подает обед не шут, а польский шляхтич Лисневич, который по бедности служит в шутах. А разве в России нет шутов из дворян? Ого! Я ведь знаю их — Балакирева, Тургенева, Васикова!
Петр Слиридонович поел, и снова явился Бирен — с запиской: Анна Иоанновна просила доверять Бирену, как самой себе. Сумароков передал письмо от графа Ягужинского.
150 — Ея величество, моя госпожа, сумеет отблагодарить вас…
И снова громыхнули засовы на дверях. Тюрьма!
— Эй, люди-и-и… — Но голос замер, сдавленный камнем.
Курляндские рыцари умели строить. На крови рабов стоит тяжкий фундамент. Миллионы свежих яиц раскокали рыцари в Вирцау: желток выбросят, а белок яичный в замес опустят. И тем замесом на белках скрепят кладку. Веками оттого нерушимо стоят курляндские замки. В одной зале пируют рыцари, а за стеной человека огнем жгут. И пирующие не слышат стонов его, а мученик не слышит звона кубков и голосов веселых…
* * *Настала минута, для России ответственная, как никогда. Анна Иоанновна еще раз перечла кондиции. Лицо замкнулось, посерело — не угадать, что в сердце ее бушует. На голове герцогини, словно шапка на подгулявшей бабе, съехала набок курляндская корона. Тяжело сопели над нею генералы — Голицын с Леонтьевым.
— Перо мне! — велела, а глазами косить стала.
Анна Иоанновна локтем по столу поерзала, примериваясь. И вдруг одним махом она те кондиции подписала:
«По сему обещаюсь все безъ всякаго изъятия содержать.
Анна».Раздался вой — это зарыдал Бирен: теперь Анна уедет, а рыцари залягают его здесь, как собаку, своими острыми шпорами…
Кондиции подписаны! И Василий Лукич уже со смелой наглостью пошел прямо на Бирена.
— Сударь, — сказал, — дела здесь вершатся русские, а посему прошу вас сие высокое собрание покинуть и более не возвращаться.
Бирена он выталкивал, а сам за Анной следил: мол, как она? Анна Иоанновна — хоть бы что: по углам глазами побегала, щеки раздула и осталась любезна, как будто не друга ее выгнали:
— Гости мои радостные, милости прошу откушать со мною!
За столом Василий Лукич пытать ее начал:
— Благо, матушка, люди здесь не чужие собрались, так поведай от чистого сердца: кто донес тебе об избрании ранее нас?
— Да будет тебе, Лукич! От тебя первого радость познала…
А князь Михаила Голицын локтем в салат заехал, дышал хрипло:
— Тому не бывать, чтобы немцы тебе в ухо дудели… Не забывай, государыня, что ты русская, и оглядки в немецкий огород не имей!
После обеда депутаты, вина для себя не пожалев, раскисли и пошли отсыпаться после качки в шлафвагене. А герцогиня, руки потирая, вся в испуге и страхах ужасных, Бирена позвала:
— Что делать-то нам теперь? Подозревают нас…
Бирен в ответ показал ей ключ от погребов, шепнул на ухо:
— Гонец от Ягужинского… вот его и выдадим!
— Ладно ль это? Ведь он с добром прибыл…
— Не забывайте, — ответил Бирен, — что Сумароков камер-юнкер двора голштинского. А голштинцы имеют претендента на престол русский — «кильского ребенка»… Чего жалеть?
— Да ведь забьют его, коли выдать.
— А тогда, — поклонился Бирен, — вам придется выдать Левенвольде, Рейнгольд не щепетилен в вопросах чести: он выдаст русским Остермана. А… что вы будете делать без Остермана?
Под вечер в замке Вирцау все неприлично зевали. Анна Иоанновна задремала. Послышались шаги. Но это был не Бирен, а Василий Лукич Долгорукий, друг старый, любитель опытный.
— Лукич, в уме ли ты? — отбивалась Анна. — Я и старый-то грех с тобой едва замолила, а ты в новый меня искушаешь…
И казалось Лукичу, что всходила звезда — звезда его «фамилии»!
* * *Паж Брискорн вчера подслушал разговор герцогини с камергером о Сумарокове. «Какая низость… Но я же — рыцарь!» — сказал себе мальчик и разбудил волосатого шута Авессалома:
— Послушай, что я узнал… Ведь мы с тобой — самые благородные люди в этом проклятом замке Вирцау!
Снова грохнули тюремные засовы — Сумароков встал.
— Сударь, — сказал ему Авессалом, — вам грозит опасность. Но мы ваши друзья: шут и паж… Добрый Брискорн уже приготовил вам лошадь, я проведу вас через замок, чтобы никто не видел…
Паж Брискорн вручил Сумарокову поводья скакуна:
— А в саквы я положил ветчины и хлеба. Прощайте! Петр Спиридонович нагнулся и поцеловал пажа в висок:
— Прощай, мой мальчик. Ты — настоящий рыцарь! Анна Иоанновна снова позвала к себе Бирена:
— Силушек моих нет больше. Измучили депутаты: велят признаться. Голштинского выкормыша отдать придется. А то худо нам будет.
Бирен навестил депутатов, взмахнул перед ними шляпой:
— Высокопоставленные и важные депутаты! Я терплю от вас множество неудобств. И — видит бог — напрасно терплю. Вы и сами сейчас убедитесь в этом. Моя госпожа, по слабости женской и простительной, не желала огорчать вас в радости. Но… (Бирен достал ключ от погребов) прошу вас, — сказал, — за мной следовать, и вы получите агента тайного.
Открыли погреб — пусто: Сумарокова не было.
— Ты еще дурачить нас смеешь? — закричали депутаты. Бирен пошатнулся, но тут же пришел в себя:
— Он не мог отъехать далеко. А мои конюшни славятся на всю Митаву, хотя я и беден… Скачите!
— Лейб-регимент — в седло! — приказал Леонтьев. Погоня настигла Сумарокова на тридцатой версте от Митавы. Впереди лейб-регимента скакал на красавице кобыле с короткой челкой дружок Сумарокова — прапорщик Артемий Макшеев.
— Замри, Петька! — кричал издали. — Не хочу греха на душу брать, а мне стрелять тебя ведено… Уж ты прости меня. Служба!
Вернулись в замок. Сумарокова били — и Леонтьев, и Голицын.
— Я позже вас прибыл на Митаву, — клялся гонец Ягужинского. — От кого герцогиня обо всем сведала — того я не знаю.
— Врешь! Говори, вор худой, кто тебя послал на Митаву?
Петр Спиридонович выплюнул в ладонь зубы:
— Ягужинский, — сознался. — От него ехал… Допытчики переглянулись: ого, пожива-то крупная!
— А кто тебя выпустил отсель, шут ты гороховый?
— Я не шут. Но меня выпустил… шут!
* * *Авессалом не хотел умирать — цеплялся за края люка.
— Не надо, — молил он, — сжальтесь надо мною…
— Падай, падай! — Бирен стучал и стучал каблуком башмака по красным от крови пальцам шута. — Подыхай же, ясновельможный пан! — И размозжил ему череп…
Вопль Авессалома замер в скважине старинного колодца. Бирен заглянул в мрачную глубину — там было тихо и черно. Посветил фонарем: еле-еле белели кости внизу. Захлопнул люк крышкой…
Анна Иоанновна по лицу Бирена догадалась обо всем.
— Что ты сделал с ним? — спросила тихо.
Бирен оглядел себя — не запачкался ли? И ответил:
— Он слишком много знал такого, что можно простить шуту Курляндской герцогини. Но зато нельзя простить шуту императрицы всероссийской.
Глава 5
На Аксинью-полузимницу приехали в Казань, проездом из Москвы, воеводы: свияжский — Федор Козлов и саранский — Исайка Шафиров. Волынский (в похвальбе и гордыне) давал им мозоли свои щупать.
— Вишь, воеводы? — хвастал. — В драках волдыри выросли. Сколь бью людишек, а все толку мало… Ну а на Москве-то что?
— Теперь у нас, — сказывал Козлов, у стола сидя, — порядочное правление государством сделалось. Какого никогда и не было! Только бы у верховных господ согласие дружное было.
Шафиров от медовухи покраснел, ударила кровь в голову.
— Об Анне Иоанновне, — злорадствовал, — таково ныне положено: по губам мазнут ее патокой. А коли рыпнется, то с барахлом ейным обратно в Митаву высвистнут. Табакерочки липовой — и той без спроса в казне не возьмет… А чего ты, Петрович ясный, — спросил Исайка, — молчишь, нас, воевод, слушая?
