Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 2
Он первый поспешил познакомиться с кавалером. Ответив на приветствие Саввы Саввича, тот назвал себя: атаман Заозерной станицы Уваров Иван Спиридонович.
— А как думаешь, Иван Спиридонович, для чего нас собрали здесь, какие дела вырешать?
Не торопясь с ответом, словно обдумывая каждое слово, Уваров разгладил усы:
— Перво-наперво казачество восстанавливать будем, чтобы как по-прежнему было, это самое главное. Ну и, само собой понятно, войскового наказного атамана изберем, членов круга и так далее.
У Саввы Саввича дух захватило от радости.
— Истинная правда, Иван Спиридонович, истинная правда. Вить это на что же похоже, додумались умные головы перевести нас в мужики! Раньше, бывало, только за большие провинности лишали казачьего звания, позором считалось такое дело! А теперь, на поди, собралась всякая шваль, шиша да епиша да колупай с братом, и вырешили лишить нас казачества! А спрашивается, какое они имели полное право эдакий приговор выносить?
— А что толку-то в ихнем приговоре, — презрительно улыбаясь, ответил Уваров. — По всей области как было, так и осталось по-старому— и станицы и атаманы, потому что у делегатов первого съезда не было и полномочий от станиц решать, быть или не быть забайкальскому казачеству. А теперь вот другое дело: у всех делегатов, с какими я тут разговаривал, приговоры станичных сходов, и все в голос за казачество. Ну конечно, немало разговоров было и против, вот хоть бы и в нашей станице, к примеру, — а большинство-то все-таки за казаков.
— Совершенно верно, казаками мы родились, казаками и умрем.
Съезд проходил в Мариинском театре. Савва Саввич прибыл на него в компании уже знакомых ему стариков и с удовольствием наблюдал, что большинство делегатов — пожилые, заслуженные, зажиточные казаки. Многие из них в старомодных длиннополых мундирах, с крестами и медалями на груди, с разномастными, врасчес, бородами. Все выглядит солидно, благопристойно. Отдельно от стариков держатся фронтовики. Их набралось человек тридцать, иные прибыли на съезд прямо со станции с винтовками, в заношенных грязных гимнастерках и шароварах защитного цвета. Этим Савва Саввич не доверял. Зато любо было ему посмотреть и на сцену: там, за длинным столом под красной скатертью, восседал президиум съезда: генералы, офицеры, штатские из новых руководителей области и особо заслуженные казаки, в числе их Заозерной станицы атаман Уваров и фронтовик— полный георгиевский кавалер в погонах подхорунжего.
Частенько бывавшему в Чите Савве Саввичу приходилось иметь дело с военными, с крупными чиновниками, встречаться с большими начальниками, он гордился этим и теперь охотно пояснял старикам.
— Вот энтот, — Савва Саввич показал на сидящего в президиуме господина в сером костюме, — с карандашиком-то в руке, это Сергей Афанасьевич Таскин, депутат думы, башковитый человек. Я его очень даже хорошо знаю, из казаков он, Монкечурской станицы. Умница. Побольше бы таких, не то бы и было!
— Слыхал про Таскина, слыхал. А эти вот, Савва Саввич, генералы-то, кто они такие?
— Вон тот, что рядом с Таскиным сидит, Шильников, боевой генерал. А слева от него — Зимин. Шибко его хвалят, так што, ежели бы его в наказные избрать, промашки не было бы.
— А вон тот, голенастый, в очках-то?
— Завадский его фамилия, из нонешних управителей, и тоже приплелся сюда за каким-то лешим.
Докладывал съезду генерал Зимин, среднего роста, плотно сбитый и крепкий еще старик с моложавым энергичным лицом, дымчато-серой, богатой шевелюрой и такими же усами.
— Господа делегаты, посланцы казачьих станиц славного забайкальского войска, — рокотал он звучным, густым баритоном, — в годину тяжких испытаний и больших политических событий, которые переживает наша многострадальная родина, мы собрались здесь, чтобы решить: быть или не быть нашему славному, героическому забайкальскому казачеству. Господа! Как вам известно, весной этого года подлое сборище изменников и предателей вынесло решение об упразднении в области казачьего сословия. Это решение не было и не могло быть законным, ибо съезд-то не был казачьим, это был съезд изменников, самозванцев и всякой шантрапы, которая и понятия не имеет о таких вещах, как любовь к родине и долг перед отечеством.
— Правильна-а-а…
— Верна-а-а… — гудел в ответ зал.
— Господа, вы все отлично знаете, — продолжал воодушевленный поддержкой генерал, — что настоящий казак — это верный слуга и защитник отечества, врожденный воин. Он дорожит и гордится своим званием с самого раннего детства. Еще младенец, он уже тянется ручонками к отцовской шашке и нагайке, а чуть вырастет из пеленок— гордый сыном родитель уже садит его на своего казачьего коня, и сын не роняет чести отца: впивается как клещ в гриву коня, хохочет, понукает его ножонками. Днем казачонок играет с товарищами в войну, а вечером, пристроившись на завалинке, слушает, замирая, рассказы дедов о службе, о походах, о подвигах и в мечтах своих не может дождаться того счастливого часа, когда вскочит он на боевого коня и под священными казачьими знаменами соколом помчится в бой за любимое отечество…
Обладал генерал Зимин красноречием, уж так-то он пронял стариков, что они разомлели от приятных речей, расчувствовались, а Савва Саввич даже прослезился от избытка волновавших его чувств. Вытирая слезы ситцевым платком, шептал умиленно:
— Вот это генера-а-ал! Душа человек. Пошли тебе господи добра и здоровья.
— Верно, все верно, — вторил ему дед Морозов, — уж так-то все хорошо да правильно все обсказал, адали[16] медом напоил…
Свою почти часовую речь генерал закончил призывом голосовать за восстановление забайкальского казачества, за верность его присяге и долгу казачьему.
Волной приветственных возгласов, криками «ура» и аплодисментами захлестнуло последние слова генерала. Довольно улыбаясь, он сошел с трибуны.
После небольшого перерыва начались прения по докладу Зимина. Вслед за выступлением депутата Четвертой думы Таскина, так же горячо поддержанного стариками, слова попросил представитель фронтовых казаков урядник Веслополов. На съезд он прибыл прямо с фронта, загорелый, обожженный южным солнцем, в грязно-песочного цвета гимнастерке, перекрещенной на груди ремнями от шашки и патронташей.
— От имени казаков Кавказского фронта, — начал фронтовик глуховатым баском, полуобернувшись к президиуму, — я заявляю, что мы не согласны с тем, о чем разорялся тут генерал Зимин…
Что говорил оратор дальше, уже не было слышно из-за поднявшегося в зале шума, топота, рева многих голосов. Старики словно обезумели, топали ногами, орали, стараясь перекричать друг друга:
— Большеви-и-ик!
— Изменни-и-ик!.. твою ма-ать…
— Гоните его в шею!
— Га-а-а-а…
Фронтовик тоже что-то кричал, жестикулируя руками и багровея от напряжения, стучал кулаком по трибуне.
Шум, гвалт затих лишь тогда, когда на трибуне появился новый оратор: здоровенный дядя в темно-зеленом мундире, с двумя крестами на груди, с рыжеватой, надвое расчесанной бородой и коричневой шишкой над левым глазом.
— Воспода делегаты! — забасил он, сразу же завладевая вниманием всего зала. — Говорят, теперича у нас слово слободы, а это, я так понимаю, говори слободно, что у тебя на душе накипело, верно или нет?
Старики в зале одобрительно захлопали, загомонили:
— Верно-о!..
— Режь правду-матку!
— Про-о-си-им!
— Так вот и я хочу сказать от всей, значит, правды, — продолжал басить казак. — Жили мы, никаких революциев не знали, и одна была у нас печаль-заботушка: вспахать получше, посеять побольше да убрать вовремя. А ежели службу отбывать приходилось — и служили верой-правдой, и воевали, не пятились, честью-славой казачьей дорожили. А теперича дозвольте вас спросить: за какие такие провинности наказать-то нас хотят, казачьего звания лишить? Да мало того, уж и притеснять нас начинают в счет земли, вот послушайте такой пример. Возле нашей станицы деревня есть крестьянская, мужицкая то есть, Ермиловка. От нас до нее двадцать верст. Граница, где мужицкие земли начинаются, проходит около нашей пади Солонешной. И вот нынче весной заявляются к нам на сходку пятеро ихних: дескать, так и так, раз теперича вы не казаки, а такие же, как и мы, граждане, то и земли у нас должно быть поровну, падь-то Солонешную давайте-ка нам по нижнему броду, видели как? — Дед на минуту умолк, обвел взглядом притихший зал и, полуобернувшись к президиуму, продолжал — Там ишо ничего не известно, а мужикам уже земельку подай! Ну мы, конечно дело, проводили их сухим-немазаным и тут же приговор написали, что от казачества мы не отказывались, а как были, так и будем казаками отныне и до веку. Приговор наш станичный сход утвердил, а мне дали наказ: стой, Лука Филимоныч, за казачество крепко-накрепко!
