А. Сахаров (редактор) - Петр Великий (Том 2)
– Не будет того! Помилуй, царевна! Не покидай на сиротство землю Русийскую!
Послы долго убеждали царевну отменить решение и остаться в Кремле.
Приложив к глазам платок, царевна истово перекрестилась.
– А покину я вас, лихо ль вам от того? Аль нет в Кремле превыше меня Петра-государя?
– Нету! – рявкнули Пушкин и Цыклер, снимая шапки. – Ты превыше Петра! Ты да истинный государь наш Иоанн Алексеевич!
Софья низко поклонилась стрельцам:
– Грядите с миром. Не ослушница я воле стрелецкой. – И, помявшись, с оттенком стыдливости, потёрла руки: – Глаголы глаголами, а от них сытым не быть. Сказывали мне, жалованье-де вы не получали. Так покель, не в зачёт, примите от меня, Христа для, по десять рублёв человеку. Постельнице Федоре Семёновне накажу нынче же казну вам доставить.
Поутру в приказах, совместно с выборными от стрельцов засели новые начальники: в Разряде – думный дьяк Василий Семёнов; в Посольском – князь Василий Васильевич и Емельян Украинцев; в Стрелецком – самочинно – князь Иван Хованский и Василий Змеев[61]; в Иноземном, Рейтарском и Пушкарском – Иван Михайлович; в Поместном – князь Иван Троекуров[62] и Борис Полибин[63]; в Судном – князья Андрей Хованскй[64] с Михаилом и Василием Жирового-Засекиными[65]; в Земском – Михайло Головин[66]; в Сыскном – Василий[67] да Иван Волынские.
Софья торжествовала. Хмельная от счастья и от вина, которым её усердно потчевали Иван Михайлович и князь Василий, она неустанно колотила кулаками по столу, трясла в неудержимом смехе тучным животом и в тысячный раз повторяла:
– Отныне я, Софья, володею Русью!
Серый двадцать шестой день мая 7190 года утопал в перегуде колоколов. По улицам московским до самой ночи скакали глашатаи.
– Радуйтесь и веселитесь, православные люди! Правды свет воссиял бо над Русийской землёй!
А в церквах, в светлых ризах пасхальных, охрипшие от бесконечной службы священники молились коленопреклоненнно о здравии государей и великих князей всея Руси – Иоанна и Петра Алексеевичей.
Глава 19
ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ
После объяснения в церкви Фомка куда-то бесследно исчез. Чтобы хоть немного забыться, Родимица старалась до глубокой ночи быть занятой. Но работа не спорилась. Едва забрезжил рассвет, постельница с лихорадочной торопливостью отправлялась в церковь и там проникновенно молилась «o соединении её с рабом Божиим Фомою». Потом начинался тягостный день смутных надежд, сомнений, упадка духа, ожиданий. Позабыв о деле, она часто расхаживала по окраинам, вступала в долгие беседы с нищими-странниками и гулящими для того лишь, чтобы как-нибудь невзначай спросить, не встречался ли им пропавший стрелец. Но никто толком не отвечал ей. «Мало ли на Руси юных синеглазых стрельцов! Поди разбери, кой из них Фома, а кой Ерёма». Не простившись, злая, бежала дальше Федора, без смысла и цели. А вечером нужно было идти с докладом к царевне. Родимица плела Софье всякие небылицы и, отделавшись, шла понуро к последнему убежищу – в церковь – выплакивать перед иконою Богородицы «Утоли моя печали» утешения и свидания с Фомкой.
За короткое время она до того похудела, что Софья запретила ей выходить из Кремля и приставила к ней немца-лекаря. Но это ещё более угнетало Федору, лишало последних возможностей напасть на след точно в воду канувшего стрельца.
– Здрава я, царевна моя. Мало ль что не приключится с бабьей душой… а телом я невредима, – прозрачно намекнула однажды она Софье и неожиданно для себя заплакала.
Слово за словом царевна выпытала у постельницы её тайну.
– Всего-то? – ободряюще улыбнулась она. – Так вот тебе обетованье моё: мигнуть не успеешь, как идол твой сызнова на Москве объявится – И хлопнула в ладоши: – Кликнуть Хованского либо Федора Шакловитого!
Сложив на груди руки и низко кланяясь, в терем бочком втиснулся Шакловитый. Его широкое лицо с как бы срезанным подбородком, пятью пауками-бородавками на правой щеке и приплюснутом багровом носу выражало самоотверженную преданность и собачью покорность.
– Пошли, господи, здравия правительнице нашей, царевне Софье Алексеевне. – упиваясь каждым слогом помолился он на образ и незаметно скосил зелёные кошачьи глаза на Софью.
– Садись, Леонтьевич, – милостиво показала царевна головою на лавку.
Дьяк сдавил двумя пальцами кадык и, точно в страшном испуге, отпрянул к порогу.
– Избави, царевна, меня, недостойного смерда. Дозволь стоять, склоняся перед светлым ликом твоим.
– Садись! – уже приказала Софья.
Фёдор так шлёпнулся на лавку, как будто кто-то ударил его изо всех сил по темени, и сладенько закатил глаза.
– Сколь же неисповедимы пути твои, Господи! Давненько ли хаживал я в мужиках, а вот ныне удостоился чести сидеть перед надёжей нашей, царевной. – И оттопырил заячью губу, обнажая нечастый ряд широких зубов, утыкавших белёсые дряблые дёсны.
Польщённая Софья присела рядом с дьяком.
– Не слыхивал ли ты, Леонтьевич, про стрельца Фому Памфильева?
Сморщив лоб, Шакловитый сосредоточенно уставился в пол.
– Фому? – процедил он и хотел уже отрицательно мотнуть головой, но, бросив почти неуловимый взгляд на женщин, радостно осклабился. – Как же! Как же! Отменный стрелец!
Царевна поднялась с лавки и отошла к окну. За ней, точно нечаянно размотавшаяся пружина, взметнулся дьяк и. пристукнув каблуками, врос в половицу
– Жалую я того стрельца, – пробасила Софья, – за верные службы – пятидесятым.
Упав на колени, Шакловитый трижды стукнулся об пол лбом и отполз к порогу.
– Немедля приказ отпишу.
– Отпиши, – подтвердила царевна, – да разошли по всем градам. Пущай ведают все, что за государями служба не пропадает. А вернётся из побывки Фома, ты его примолви да дружбу свою покажи.
– За великую честь почту! Осподи!..
Когда дьяк уполз из терема, Софья подошла к постельнице.
– Занятно бы поглядеть, кой стрелец устоит пред искусом от чина пятидесятного отречься?
Родимица восхищённо поглядела на царевну.
– Доподлинно, мудрость твоя, как сердце твоё, не от человеков, но от херувимов. – И в признательном поцелуе прилипла к руке царевны.
Чуть приоткрыв дверь, из соседнего терема высунулась карлица. Затаив дыханье, она неслышно подкралась к Родимице и прыгнула к ней на спину. Постельница вскрикнула от неожиданности и резким движением плеч сбросила с себя шутиху.
Карлица распласталась на полу и пронзительно закаркала. Софья в лютом гневе ударила её ногой по груди:
– На дыбу её! Пущай лихо на себя накаркивает!
Шутиха обиженно захныкала.
– Сама ж обучала действу тому комедийному, сама ж бранится.
– То действо! – уже незло ущипнула Софья карлицу за высунутый язык. – А действо ко времени… Ещё, – упокой, Господи, душу его – батюшка мой государь говаривал: «Делу время, а потехе – час».
Напоминание о действе вернуло царевне хорошее расположение духа. Сморщив, точно в глубокой думе, маленький лобик, она вразвалку подошла к столику и достала из ящика перевязанный голубой ленточкой свиток.
– Нешто почитать тебе, Федорушка, мою комедь новую?
– Почитай, херувим! – охотно согласилась Родимица, обрадованная возможностью как-нибудь скоротать время.
Размахивая руками, то и дело меняясь в лице и подпрыгивая, Софья долго читала сочинённую ею «комедь».
– И дасть же Господь умельство такое! – с нарочитой завистливостью прильнула Родимица к коленям царевны и любовно кончиком пальца погладила свиток. – Не то романею пила, не то глаголы чудесные слушала.
Спрятав в ящик комедь, царевна натруженно разогнулась.
– К Ильину дню мыслю действо окончить и ближним на феатре представить.
Темнело. Колеблющимися призраками ложились тени в углах. Откуда-то издалека, точно вой ветра в трубе, доносились заглушённые звуки вечернего благовеста. За дверью, в сенях, чётко, размеренно, монотонно раздавались шаги дозорных.
– Скукота! – зевнула царевна и выглянула в тускнеющее оконце, за которым сонно раскачивались палевые ветви черёмухи.
Родимица присела на пол, разула царевну и приложилась к заложенным один на другой пальцам её ноги.
– Не полехтать ли пятку, царевнушка?
– Полехтай… Полехтай, Федора Семёновна.
Карлица неслышно уползла в соседний терем.
Опираясь тяжело о Родимицу, Софья улеглась на диван и истомно зажмурилась.
– Повыше маненько, Семёновна… Ещё чуток. Вот – то гораздо, Федорушка…
В дверь кто-то неуверенно постучался.
– Не князь ли? – встрепенулась Софья.
Родимица поднялась с колен и приоткрыла дверь.
– Чего позабыл?
Низко кланяясь, Шакловитый подал ей бумагу.
– Готово, ходит ужо Фома в пятидесятных.
Постельница почувствовала, как горячий поток крови залил кумачом её щёки.
