Дмитрий Балашов - Юрий (незаконченный роман)
Миньбулатов заслон был опрокинут сразу (раннее утро, когда даже у сторожевых слипаются глаза и нукеры спят стоя, опершись на копья). Визг, сабельный блеск, свист плетей нагаек, тех самых, которыми одним метким ударом с седла пробивают голову степному волку и – все было кончено, почти без крови. Миньбулат, прискакавший, опоздав на несколько минут, ненавидяще зрел, как увозят закованного в деревянный хомут (нарочно не снимали, дабы показать хану!) князя Юрия. Как седлает коней, запрягает коней в повозки под охраной Тегининых нукеров русская дружила. Знаком остановил своих решивших было ринуться в сечу. Тегиня ехал сам на буланом жеребце и нарочито безразлично обозрел Миньбулата, не кивнув, не сделав движения. Картинно вложил в ножны украшенную по рукоять самоцветами и золотом хорезмийскую саблю. Откидываясь в монгольском седле с высокими, отделанными серебром и бирюзою луками, шагом миновал соперника своего. Золотой халат Тегини под чешуйчатым панцирем свисал почти до стремени, и конь в узорных браслетах на передних ногах выступал, будто плыл по воздуху, чутко повинуясь вроде бы небрежному движению сильной руки седока, а за ним нукеры с соколиными перьями в навершии, в доспехах с зерцалом[20] на покрытых кожаными попонами конях.
Не рискнул Миньбулат ринуться в бой, понял – сомнут. Да он же станет и виноват перед ханом!
Колодку с Юрия сняли через пару часов, показавши его предварительно ближним ханским эмирам.
Юрий еще растирал натруженную шею, привыкая к свободе рук и тела, а его уже почтительно снимали с седла, вели в дорогой шатер. Переживший за сутки позор, плен и радостное нежданное освобождение, Юрий еще не мог взять в толк до конца всего произошедшего. Впрочем, ему дали умыться. Восточный лекарь натер его шею пахучими благовонными мазями, закутал нежным, на ощупь невесомым индийским муслином[21].
Оголодавшие русские кмети уже обедали, дружно грудясь у расточающих соблазнительный аромат и пар котлов с шурпой, меж тем как с белесого неба опускался редкий снег, не снег – скорее мерзлая крупа опускалась неслышно и таяла на горячих шеях и крупах коней, на руках и лицах дружины.
Юрия провели в княжескую юрту.
– Садись, гость! – кратко сказал Тегиня, и Юрий уселся, скрестив долгие сухие ноги, на узорный войлочный ковер. – Выпей, коназ! – вновь не то предложил, не то приказал Тегиня, и слуга почтительно передал китайскую фарфоровую пиалу с выдержанным русским медом.
Хмель от долгого воздержания разом горячо ударил в голову. Стало вдруг легко и бездумно. Жизнь шла колеблющейся походкою верблюда, кидая человека то вверх, то вниз. И восточное угощение – жирный суп с тонкими сухими лепешками, печеная целиком в шкуре коза, вареные конские почки, бешбармак, запиваемые вином и кумысом и сопровожденные дыней, виноградом, персиками, рахат-лукумом и прочими сладостями, – показалось князю превосходным, лучше и пожелать нельзя!
– Хан не примет ни тебя, ни Василия, пока не узнает, кто победил в Литве, – объяснял Тегиня. – Вы, русичи, всегда торопитесь, не даете плоду созреть, еще больше торопятся фряги. Ну и что? Жизнь течет, как течет река, и сам ваш Бог Иса говорит, что главная добродетель – терпение!
– Это Будда говорит про терпение! – возражал Юрий, мотая затуманенной головой. – Исус говорит, что главная добродетель – любовь. Надобно возлюбить друг друга!
Тегиня, посмеиваясь в ответ, мигал кравчему:
– Наливай! – Приговаривал: – Пей, коназ! Не обижай меня! Пей! Как тебя любит Миньбулат, я уже знаю.
Зурнач тихо, дабы не помешать, наигрывал степную мелодию. Музыка звучала как ветер, как шорох высохших степных трав.
Они сидели на том же ковре, у Юрия сладко кружилась голова, ели сладкую чарджуйскую дыню, сахарный арбуз, лопавшийся от первого прикосновения ножа, и уже еда не лезла в рот!
А Тегиня кивал кравчему и вдруг, к самому окончанию пира, молвил:
– Мне нельзя оставаться здесь! Холод, лошадям недостанет корма. На зиму кочую к себе, в Крым. – И, подождав, глядя, как трезвеющий на глазах Юрий хочет и стыдится вопросить: «А как же я, мы?» – домолвил: – Тебя, коназ, забираю с собой! До весны!
И Юрий склонил голову, покоряясь неизбежному – до ханского суда, значит, надобно ожидать еще долго. Что-то за это время произойдет на Руси?
* * *
Юрий спит, тяжело дыша, перекатывая голову по изголовью. Безмерная усталость прожитых дней и сегодняшний переед, камнем придавивший желудок, мучают его. Ах, не молод, не молод уже князь! И нет Настасьи рядом, что растерла бы, успокоила, согрела. Любит? Любит! Не дрожала бы так над ним! И подарки подчас принимает нехотя, молчит, но и молча понятно – не за них, мол, люблю тебя!
С посланником своим, Услюмом, князь уже перемолвил. Вручил ему перстень с темным дорогим камнем – заслужил! Подумалось: а ведь сомневался, брать ли с собой старого мужика! Годы уводят силы, да прибавляют ума.
Юрий, кряхтя, встает, выходит на пронзительный холод. Дует ветер. К утру может выпасть снег. Он отходит подальше от юрт, присаживается. Сразу становится легче. Он еще стоит, растирая руки редкими снежинками, смерзшимися в крохотные крупяные шарики, наконец, продрогнув весь, возвращается в юрту. Нашарив оловянный кувшин и чарку, долго пьет кислый кумыс, пока всего не передергивает дрожью, скидывает сапоги, валится в кошмы, натягивая курчавый овечий мех на плечи. И засыпает. Отчаяние отходит, как отпала колода с плеч. Теперь он вновь готов и ждать, и верить, и драться за власть.
* * *
Холод шел из далеких пространств, пересекал великую Русскую равнину и, вырвавшись из объятий северных лесов, зрел, набирая силу. Холод нес колючую снежную крупу, взъерошивал конскую шерсть, а кони тихо недовольно ржали, отворачивая морды от ветра, а овцы сбивались в плотную неразличимо-единую массу тел, спин, голов – массу, что текла, переливаясь по ярам и долам, текла безостановочно, как серые осенние облака. Юрий тоже прятал лицо от жгучего ветра и думал, глядя на бесчисленные отары, что да, действительно, тут, в степи, некуда спешить и только ежегодные перекочевки с несметным перегоном скота разнообразят эту жизнь, повторяемую и вечную, как само время. Жизнь, лишенную ярости, надежд, потоков весенней влаги, пахоты, влажной, вспарываемой сохою земли, чуда весеннего обновления и оранжевой грусти осенних рощ. Сухая трава, мягкая кудель облаков да птичьи караваны над головою. Да узорные шатры степных владык, да внезапно обнажаемая стремительность набегов, толпы спотыкающихся полоняников, чьи кости моют дожди и сушит ветер, по дорогам стада угоняемого скота, разнообразно мычащего и блеющего – и снова тишь, простор. Волнообразное колыхание травы, да орлы по курганам, да каменные бабы там и тут, оставленные утонувшими во времени давно исчезнувшими народами, да медленный ход караванов, бредущих от рубежей Китая к городам далекого отселе, вечно беспокойного и предприимчивого Запада.
– Пять лет назад ханом в Крыму был Девлет-Берди, и ставка его находилась в Солхате, – рассказывал Ширин Тегиня. – Девлет-Берди и Гиас-ад-Дин были сыновьями хана Золотой Орды Таги-Тимура, потомка Тукан-Тимура, тринадцатого сына Джучи, внука великого Чингисхана. После смерти Таги-Тимура Гиас-ад-Дин боролся за власть в Золотой Орде, был разбит и ушел в Литву. Там, в замке Троки, у него родился сын Хаджи-Гирей. Этому мальчику, который может стать крымским ханом, сейчас пять лет. В 1427 году Девлет-Берди захватил Астрахань, но через год погиб. Крымским ханом на следующие два года стал Улу-Мухаммед. Сюда, в Крым, уходили многие, кому не повезло в степи. Здесь правил мудрый Идигу, и ежели ты спросишь, почему в твоем споре с Василием Улу-Мухаммед так медлит, то разгадку тебе надо искать в Литве, у твоего побратима Свидригайлы, который хочет на трон Золотой Орды посадить Седид-Ахмета, выросшего в Литве.
Овцы, тихо блея, текли и текли по мокрым пескам вдоль Гнилого моря, от которого шел непереносимый дух преющих водорослей и протухшей рыбы. Ветер то стихал, то задувал вновь, морща воду на отмелях и подымая сердитую волну на глубине лиманов.
– Отсюда начинаются владения рода Ширин! – говорил Тегиня, и в голосе его, доселе бесстрастном, зазвучала гордость. – Крым – твердыня нашего рода, – продолжал он – Ханы царствуют. Правят – князья из рода Ширин!
– Когда мы весною вернемся в Большой Юрт, – помолчав, добавил Тегиня, – я сделаю тебя великим князем Руссии! А ты поможешь мне утвердить на престоле Крыма Хаджи-Гирея, руководить которым буду я!
Юрий поглядел косо, молча склонил голову. Ребенок Гирей, конечно, будет полностью в руках Тегини. Ежели не воспротивится Свидригайло! Ежели не одолеют в Орде доброхоты Василия! Ежели Улу-Мухаммед не даст Миньбулату уговорить себя! Но сейчас все эти «ежели» отпали, ушли куда-то в туманное далеко. И ветер вроде утих. Вокруг начались сады и рыжие рощи крымских невысоких деревьев, и уже засинели вдали выступы и окатистые вершины Крымских гор, о которые вечно разбивает свои волны море, видавшее лодьи Владимира Святого, плывущие к Корсуню, дабы там, в захваченном русичами Херсонесе Таврическом (по-русски Корсуни), крестить победителя греков с его ближней дружиной. Отсюда начинало свой путь русское христианство – дабы теперь внедриться уже повсюду там, на далеком Севере, в сотнях скитов, силами монашеской братии обживавшее земли местных язычников, «поганых», приобщаемых проповедниками к свету Христова Учения… Отсюда! Еще от апостола Андрея! Не оторвешь…
