Семен Бабаевский - Семен Бабаевский.Кавалер Золотой звезды
Пока в Усть-Невинской составлялся пятилетний план, Рубцов-Емницкий занимался своими делами, все время размышляя над тем, как бы ему суметь заполучить строительный материал, миновав государственные плановые наряды. Какие только комбинации он не придумывал, все мысли сходились на пятигорском друге, — именно Ираклий Самсонович должен прийти на помощь.
За эти дни Рубцов-Емницкий несколько раз побывал у себя в конторе, осведомился, как идет отделка кабинета для будущего заместителя, покрикивал на завхоза, чтобы тот поворачивался еще живее, на всякий случай позвонил в Пятигорск к Ираклию Самсоновичу. Сперва попросил друга прислать мягкую мебель и несколько штук ковров, затем заговорил о лесе. Убедившись, что Ираклий Самсонович и в этом деле не подведет, Рубцов-Емницкий со спокойной душой ушел домой и до вечера отдыхал, растянувшись на кушетке. Его жена, Олимпиада Фирсовна, женщина очень полная, похожая на рассерженную сову, обычно носила просторный капот с широкими рукавами в виде крыльев и с такими узорами и цветами, что казалось, будто на ней был не капот, а одни букеты.
Олимпиада Фирсовна принесла мужу вазу с клубникой и сказала:
— Лева, я сгораю от любопытства! Ну где же твой Тутаринов? Хотя бы посмотреть на него одним глазом.
— Зачем же, для ясности, одним глазом, — любезно возразил Рубцов-Емницкий. — Скоро ты увидишь его обоими глазами.
Через десять дней Рубцов-Емницкий снова явился в Усть-Невинскую в самом веселом настроении.
— Ну как, друзья, все у вас готово? — осведомился он, здороваясь с Сергеем и с членами комиссии. — Даже обсудили на колхозных собраниях? Ну, это и вовсе прекрасно! Теперь можно смело ехать в район. А насчет леса я уже кое-что придумал.
Все эти дни Сергей работал в комиссии с таким увлечением, что бывал дома только ночью, редко виделся с Ириной, забыл о своем фронтовом друге, не замечал ни дня ни ночи и не чувствовал усталости. Ездил с Саввой в Чубуксинское ущелье, чтобы разузнать, в чьем ведении находится тот лес, о котором говорил Прохор. От сторожей, охранявших штабеля, они узнали, что лес принадлежит какому-то тресту, а какому именно — сторожа не могли точно сказать. Когда Сергей вместе с Саввой выехал в район, чтобы показать план Хохлакову и Кондратьеву, он тут только почувствовал усталость. Поудобнее усевшись на тачанке, он вздохнул и сказал:
— Ну, Савва, кажется, самое главное сделано.
— А я думаю, что главное еще впереди, — сказал Савва. — Лес не выходит у меня из головы.
— В конце концов Лев Ильич поможет, — проговорил Сергей. — Да, а ты ведь не знаешь, как я в нем ошибся! Даже из хаты его выгнал. А он, оказывается, очень отзывчивый.
— Отзывчивый — это верно, — рассудительно проговорил Савва. — Боюсь, начнет блатовать, а мне это не по душе. Если приобретать лес, так только по-честному.
— Безусловно! А как же иначе? — ответил Сергей.
Дорога уходила под гору. Вдали, на высоком, из красной глины берегу, как по карнизу, растянулась Рощинская — большая районная станица с квадратной площадью, с садами и двумя рядами кирпичных зданий. Ближе к мосту, на стыке Кубани и Большого Зеленчука, густой гривой подымался лес, местами тронутый яркой позолотой. Мимо него проносились два потока — по одну сторону бурый, по другую — темно-серый; затем они сливались в один, и лес лежал в междуречье, как зеленое копье, обращенное острием к мосту.
— Погляди ты, речки как разлились, — сам себе сказал Дорофей и, тронув вожжой подручного коня, добавил: — Да, очень здорово разлились.
После этого Дорофей причмокнул губами, посвистел отрывисто, на манер перепела, и лошади, без слов понимая своего хозяина, перешли на рысь и понеслись, вскидывая гривы… Ах, что за парень этот Дорофей! Ведь он еще молод, казалось бы, как и где можно было успеть приобрести такую неподражаемую манеру управлять лошадьми или сидеть на козлах; такие, например, привычки, как ленивое помахивание кнутом, чтобы лошади постоянно это видели и не забывали о нем, как ловкое, в такт бегу лошадей, подергивание вожжой или тот же перепелиный свист, причмокивание? Нет, среди современной сельской молодежи такие опытные кучера попадаются слишком редко! Стоит вам хоть один раз прокатиться с ним, как вы сразу оцените его достоинства и скажете: талант, редкий мастер! Лошади у него бегут и ровно и легко, а тачанка покачивается плавно; даже по выбоинам Дорофей сумеет проехать так, что вам будет казаться, будто вы едете по асфальту. Кажется, родись он чуть-чуть позже, когда уже наверняка лошадиный транспорт повсеместно уступит место машинам, талант Дорофея так бы и увял, никем не замеченный. Но Дорофей родился, как говорят, ко времени — добрые кони и тачанки еще не вышли из моды, особенно на Кубани, и такой молодцеватый кучер, естественно, вызывал законную зависть у многих председателей станичных Советов. Ведь это был не просто ездовой, умеющий обращаться с лошадьми! Нет, это был кучер в полном смысле этого слова, у которого лошади всегда веселы и тачанка гремит как-то по-особенному. Даже по ровной дороге она катилась с таким приятным звоном, что слушать ее было одно удовольствие, особенно в тот вечерний час, когда вы в поле одни, а вокруг лежит равнина, — вы слушаете, глаза слипаются в сладкой дремоте и вы засыпаете под говор колес.
Сергей склонил голову на плечо Саввы и задремал. Когда же он открыл глаза, тачанка катилась по узкой улице, выходившей на площадь с молодым парком, обнесенным железной изгородью. Дорофей подхлестнул коней и крупной рысью подкатил к двухэтажному домику, в котором помещались райком партии и райисполком. На обширном дворе уже собрался порядочный обоз — возле тачанок и линеек стояли лошади в хомутах, а в холодке, под колесами, на раскинутой бурке отдыхали кучера. Дорофей посмотрел на них многообещающим взглядом и улыбнулся, как бы говоря: «Постойте, постойте, я вот тоже подстроюсь к вашему лагерю, и мы еще не такое устроим заседание!» И как только Савва и Сергей сошли с тачанки и направились в двухэтажное здание, Дорофей привстал, показал лошадям кнут, чем придал им особую резвость, сделал круг и с грохотом влетел во двор.
— Пр-р-р! — крикнул он. — Здорово булы, кучера!
Лошади были распряжены и поставлены к передку тачанки, где лежала трава. Управившись с лошадьми, Дорофей подошел к своим товарищам и стал закуривать, повесив на мизинец расшитый монистами кисет… Ай, Дорофей! И что за парень!
В приемной Хохлакова собралось человек десять руководителей колхозов и станичных Советов. Это были люди и летах и при здоровье, хорошо знавшие, что такое и степной суховей, и полуденный зной, ибо лица у них были уже не бронзовые, а коричнево-черные, с жесткими, засмоленными усами. Тут сидели и бритоголовые, и чубатые — кто носил на голове картуз, кто кубанку с красным верхом, кто войлочную шляпу, а кто и соломенный брыль. Одежда также была пестрая: у одного еще новенький костюм, у другого суконные галифе, спарованные с бешметом, у третьего шаровары, сшитые по-старинному, на очкуре, под которой заправлена рубашка с галстуком. С Саввой они здоровались по-приятельски, за руку, как обычно здороваются закадычные друзья, которые до того, как их позовет к себе в кабинет Хохлаков, успеют постоять у ларька с пивом… Тот, что был в шароварах на очкуре и при галстуке, даже обнял Савву и поднял его, точно собравшись бороться.
— Атаман Усть-Невинской! — крикнул он. — Слыхал про твой пятилетий план! Одобряю!
Тут «атамана» окружили, на него посыпалось столько вопросов, что бедный Савва и краснел, и улыбался, и не знал, что отвечать. Поднялся веселый гомон, все разом поздравляли Савву и поглядывали на незнакомого чернолицего парня.
Послышался всем знакомый скрип шагов, и в приемную вошел Федор Лукич Хохлаков.
— Что у вас тут за пленарное заседание? — спросил он.
— Савву Нестеровича приветствуем!
— Опережает!
— Такой тон задает!
— Нашли же из-за чего шуметь. Графики по косовице и хлебосдаче все привезли? А! Сергей Тимофеевич! — воскликнул Хохлаков, увидев стоявшего в углу Сергея. — Заходи, заходи в кабинет! Поговорим. А я тогда волновался: тебя, наверно, дождь накрыл!
В кабинете, уютном и чистом, Федор Лукич усадил Сергея у стола и сам тяжело опустился в кресло. Откуда-то из-за пояса вынул платок, величиной с полотенце, старательно вытер седую, низко остриженную голову, затем расстегнул ворот гимнастерки и пожаловался на боль в сердце. Сергей и сам, еще в приемной, заметил резкую перемену в лице Федора Лукича: оно было не то чтобы бледное, а какое-то болезненное, восковое, со слабо синеющими на щеках прожилками. Увеличились мешочки под глазами, шишкастый нос тоже как-то округлился и потемнел, — даже родинка на верхней губе и та чем-то изменилась. И походка у него стала вялая, как у человека, никогда не сидевшего в седле, а тут проскакавшего на коне без отдыха километров тридцать, и скрип сапог не был таким бодрым и веселым, как раньше, а сделался каким-то плачущим.
