Н. Северин - Звезда цесаревны
— Вряд ли при ней будут говорить что-нибудь серьезное, впрочем, и она тоже предупреждала меня, что в настоящее время можно ждать больших перемен… но только совсем в ином смысле, чем мы с вами ждем, — прибавила Лизавета с усмешкой.
— Да, да, надо всего ждать и готовиться к худшему… Одержит Меншиков верх, струсит царь — всем нам несдобровать! О Господи, спаси и помилуй!
Последние слова она произнесла уже в конце залы, направляясь большими шагами на половину цесаревны, в то время как Лизавета повернула в коридор, из которого можно было пройти кратчайшим путем до ее помещения.
Благодаря милостивому обещанию цесаревны принять участие в деле, ради которого Ермилыч сюда пришел, ему можно было сегодняшний день и ночь отдохнуть у Праксиной, и они провели весь остальной вечер в беседах о прошлом и о настоящем. Рассказывать им друг другу было так много, что время пролетело до вечера незаметно. Стемнело. Вошла с зажженными свечами прислуживающая девушка и, поставив их на стол перед беседующими, объявила, что пришел посланец от Петра Филипповича.
— Что же ты его сюда не привела? Приведи скорее! — вскричала с волнением Лизавета, срываясь с места, чтоб броситься к двери, где столкнулась с молодым человеком в придворной ливрее.
— Ершов, войди! При этом человеке все можно говорить, он наш кум, — объявила она, заметив, что, переступив порог горницы, посланец тревожно оглядывается на незнакомую личность в одежде странника, сидящую на почетном месте в спальне хозяйки. — Садись, пожалуйста.
— Петр Филиппович просил меня вам передать, сударыня… — начал Ершов, опускаясь на предложенный стул, — что мы в свой дворец переезжаем…
— Как это? Из дома светлейшего?..
— Точно так-с. Отдано приказание все перевезти в наш дворец, и сами мы уже туда прямо из летнего домика приедем, в дом Меншикова не заезжая.
И, насладившись в продолжение нескольких мгновений впечатлением, произведенным его словами, он продолжал:
— Над светлейшим назначен суд.
Слушатели его могли только молча переглянуться: так поразило их неожиданное известие, что слов не находилось выразить их чувства.
— Петр Филиппович приказали вашей милости передать, — продолжал между тем вестник радостного события, — чтоб вы не изволили беспокоиться за цесаревну — все давно уже предусмотрено и подготовлено, войска не двинутся с места, спокойствие в городе ничем не будет нарушено. Они бы сами к вам сегодня приехали, чтоб все это рассказать, да нельзя им ни на одну минуту отлучиться от укладчиков.
— Понятно, в такое время уж не до разъездов, — согласилась Лизавета. — Не стану и тебя задерживать, — продолжала она, увидев, что посланец поднимается с места и готовится откланяться. — Скажи Петру Филипповичу, что у меня кум и что мы оба желаем ему благополучно выполнить царское приказание.
— В разум, значит, вошел наш царь, слава тебе, Господи! — произнес с чувством Ермилыч, оставшись наедине с Праксиной. — А вы здесь не считали его способным на властное дело, вот он вам и показал! Слава Богу! Слава Богу! Дай ему Господь ума и силы на царское дело! — продолжал он, внутренне досадуя на свою собеседницу за то, что она не разделяла его восторга, но у Праксиной были причины сомневаться в пользе совершившегося переворота.
— Будет ли только лучше при Долгоруких-то? — проговорила она со вздохом. — Вот кабы нашу цесаревну правительницей назначили, ну, тогда нам можно было бы сказать, что наша взяла…
— Такие слова даже и говорить грешно, пока жив сын цесаревича Алексея, внук царя-помазанника, — строго возвышая голос, прервал он ее.
Между тем затихнувший было дворец оживился, обитатели его выходили в коридоры, чтобы поделиться впечатлениями насчет принесенного известия, в одно мгновение распространившегося не только по всем уголкам обширного здания, но и по всем надворным строениям, а оттуда вырвавшегося и на улицу. Известие это привело в неописуемое волнение весь город. Наступила ночь, но никому спать не хотелось, во всех домах зажигались огни, растворялись ставни, и в окна высовывались любопытные головы, жаждущие услышать вестей от бегущих мимо к Васильевскому острову.
Как, кем сообщено было известие тем, от кого было строго приказано хранить в тайне важное событие проявления царской власти в самом для всех важном деле — в освобождении царя от власти всемогущего временщика, так и осталось тайной, как и всегда в подобных случаях.
Не будучи больше в силах сдерживать охватившее их волнение в одиночестве, Праксина перебралась со своим гостем в одну из зал, выходивших на набережную канала, и оба стали смотреть из окна на бегущих в одном и том же направлении людей. Стали показываться верховые и, наконец, кареты и одноколки. Вот и из дворца выехала карета, и в ней гофмейстерина.
— К своим, верно, поехала, — заметила Лизавета. — Шуваловы-то с Долгоруковыми давно не в ладах, но теперь, наверное, сойдутся против общего врага. Все Меншиковых покинут. Здесь всегда так, насмотрелась я на здешние порядки с тех пор, как нас судьба закинула в проклятое болото…
— Теперь уж, наверное, столицу в Москву перенесут, — заметил Ермилыч.
— Много будет теперь перемен, — подтвердила его собеседница, всматриваясь вдаль, в несущуюся в их сторону карету шестериком. — Наша едет! Наконец-то! Измучилась я, ее дожидаючись; слава Богу, кажется, благополучно съездила!
И, оставив Ермилыча у окна, она побежала встречать цесаревну, которую уже ждали с зажженными факелами на подъезде придворные служители.
Встреча была вполне торжественная. Завидев издали карету всеобщей любимицы, народ, бежавший к дому Меншикова, чтобы видеть, как перевозят из него царское имущество, поворачивал назад, ко дворцу цесаревны, чтобы, повинуясь безотчетному желанию, выразить ей свою преданность, поздравить с падением злейшего ее врага. Многие на ходу подбегали к карете, проталкивались к раскрытому окну, из которого она с милой улыбкой раскланивалась, и, не отрывая восхищенных глаз от дорогого для всякого русского человека лица, бежали рядом с лошадьми, другие забегали вперед, чтобы занять место получше у подъезда и видеть ее поближе, когда она будет выходить из кареты и подниматься по лестнице на крыльцо, третьи заранее забирались на решетку и на ворота, чтобы издали ею любоваться.
«Эх, Алешки нашего тут нет! Увидал бы, сколько у его красавицы поклонников», — подумал Ермилыч, наблюдая за переполохом, поднявшимся вокруг дворца.
С того места, где он стоял, ему было отлично видно при свете факелов, как подкатила к широко растворенным воротам карета, как въехала во двор среди теснившейся вокруг нее толпы восторженных, радостно возбужденных лиц и как вышла из кареты улыбающаяся красавица в розовой, расшитой жемчугами робе, вся сверкающая, как сказочная фея, брильянтами, разноцветными искрами переливавшимися в свете факелов. Он видел, как она, ласково кивнув Праксиной, помогавшей камер-лакеям высадить ее из кареты, остановилась, чтобы низко поклониться приветствовавшей ее толпе, вдруг смолкнувшей в каком-то благоговении.
— Тише, тише, цесаревна просит вас разойтись по домам, тише…
Сделалось так тихо, что слова эти, произнесенные, вероятно, по просьбе цесаревны, Лизаветой, совершенно внятно донеслись до ушей выглядывавших из окон вместе с Ермилычем.
— А ты, старичок, здесь останься, если хочешь на цесаревну поближе посмотреть, она тут должна в свои покои пройти, — сказал ему один из теснившихся с ним у окна. — Вон уж и кенкеты зажигают.
Зала осветилась, и через несколько минут появилась в дверях хозяйка дворца, разговаривая с Праксиной, которая шла с нею рядом.
— А это, верно, твой кум! — сказала цесаревна, завидев издали незнакомца среди знакомых лиц. — Ну, не удалось мне сегодня ничего для него сделать…
— Где уж в такой день, ваше высочество! Дозвольте ему вашу ручку поцеловать, он и этим будет бесконечно счастлив, — поспешила возразить Лизавета, подзывая знаком Ермилыча подойти поближе.
Цесаревна милостиво протянула старику руку, которую он почтительно поднес к губам, с низким поклоном.
— Ну, тезкин кум, не до тебя было сегодня, мы Меншикова сверзили, — весело проговорила она, устремляя на Ермилыча сверкающий искреннею радостью взгляд. — Ты рад, старина? Мне про тебя тезка все рассказала, и я с тобою еще на досуге потолкую. Поживи у нас подольше, мы добрым людям рады, — продолжала она, с любопытством всматриваясь в умное лицо незнакомца, в котором ее опытный глаз провидел не того человека, каким он прикидывался.
— Покорнейше благодарю, ваше императорское высочество, за ласку, и дай вашей милости Господь использовать нынешний случай на счастье России, — произнес он с торжественностью, не опуская глаз под ее пристальным, испытующим взглядом и в свою очередь пытаясь понять ее душу по выражению ее лица.
