Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу
Хибара Амрама и Йохевед расположена в кривом переулке недалеко от строящегося дворца и в получасе ходьбы от дома, где они ночуют.
Уединившись в своей комнате, Месу не находит себе места. То ему хочется немедленно вернуться к себе, во дворец, в привычные ему стены, сослаться на недомогание, и всё тут, и он сам начинает складывать вещи, не желая тревожить спящего в соседней комнате Яхмеса. То он решает тут же отправиться к хибаре, понимая, что просто всех там перепугает.
Забывается тревожным сном, и снится ему зеленая долина, полная покоя и дремы на раннем восходе, поблескивает вода родника, и к нему осторожно тянутся губами изящные газели. Тонконогие страусы танцем приветствуют восходящее солнце. Детеныш газели взобрался на край оврага, принюхивается к слабым порывам ветра, тревожно прядает ушками: что это он слышит? Сигнал? Дождь стрел обрушивается на животных. Пес на лету перегрызает горло детенышу газели. Визг, стон, сдавленные звуки, удары.
Месу вскакивает со сна, пытаясь кашлем прочистить горло от удушья. Но сдавленные звуки, визг, стон, удары не прерываются пробуждением, несутся снаружи. От них еще больше сжимается горло, холодная испарина покрывает все тело. Месу не выбегает — выпрыгивает из дома мимо спящего часового.
На пустыре перед стройкой с горами строительного мусора, ямами и колдобинами, в свете едва просыпающегося дня крепкого сложения египтянин хлещет бичом скрючившегося на земле худосочного работягу-хабиру с редкой курчавой бородкой, вывалянной в песке и пыли, и тонкая шея избиваемого так напоминает шею детеныша газели в тот момент, как змейка бича вгрызается в нее, подобно пасти летящего пса…
Неведомая доселе ярость сотрясает Месу, кроткого Месу, даже и не знающего своей силы. Он не слышит собственного голоса: «Что ж ты делаешь?»
Невероятным прыжком оказывается рядом с повернувшимся к нему в удивлении надсмотрщиком, наносит ему удар в челюсть.
Египтянин падает как подкошенный.
Месу наклоняется над ним, не разжимая кулаков. Месу садится рядом, на груду мусора, прикладывает пальцы к шее лежащего, как учили его определять — ранено животное или убито.
Египтянин мертв. Избиваемого хабиру и след простыл.
Внезапная тишина рассвета, когда сон особенно сладок, нарушается лишь какими-то слабыми звуками со стройки.
Как лунатик, с выключенным сознанием, но четко действуя, Месу сбрасывает грузное тело убитого в одну из ям, лопатой сбежавшего хабиру засыпает ее песком, глиной, строительным мусором, с той же летучей легкостью лунатика пробегает мимо спящего часового. В окне комнаты все тот же не усилившийся свет просыпающегося дня, уровень водяных часов ни на каплю не снизился, ну, быть может, минута прошла, словно все это было в страшном сне и обитатель комнаты никуда из нее не выходил.
Месу навзничь падает на постель, прикрывает глаза.
«Ты убил человека?!» — каркающий голос. Жирно лоснящаяся черная птица сидит на подоконнике, чистит когти, косо сверкает лакированным в первых лучах солнца глазом. Он уже видел такую птицу на похоронах какого-то знатного вельможи: мумию его вносили в склеп, на крыше которого и сидела эта птица.
На миг окатило изнутри выжигающим пламенем. Реющее вне его дыхание ужаса, пронизывающее все сущее, всегда готовое заледенить душу человека, ударило Месу в грудь: так однажды во время бури крыло птицы, слепо относимой ветром, ударило его по лицу.
Вновь прикрывает глаза, открывает: птица исчезла.
Откуда эта невероятная вспышка, этот выброс доселе незнакомой, дремавшей в нем ярости, это отрицание самого себя?
Надо взять себя в руки. Закапывая убитого, он зорко, как истинный лунатик, видел всё вокруг: стройка была далеко, быть может, лишь глаза этой птицы, которую, кажется, и вправду отметил сидящей на дереве, видели всё. Месу неожиданно вздрогнул: точно, вчера, когда они с Яхмесом возвращались с прогулки, он ее видел, эту птицу, сидящей на крыше дома, как на склепе.
А может, действительно все приснилось, все плод нервного напряжения перед встречей с матерью, если это она? И нет никакого ужаса, полоснувшего ножом душу, и завтра он вернется в уют дворца, где даже суета в коридорах успокаивающе льнет к сердцу и подобен чистым прохладным простыням нехитрый комфорт простых радостей каждого наступающего дня?
В коридоре слышен шум пробуждающегося дома.
Месу выглядывает в окно: у ограды человек с кошачьими повадками разговаривает с двумя охранниками. Его ли голос, каркающий или мяукающий: «Не прельщайся снами, внук повелителя мира, рожденный еврейкой, ты убил египтянина при исполнении им государственных обязанностей»? Месу резко оборачивается. Перед ним Яхмес.
«Кажется, я схожу с ума».
— Может, лишь к вечеру удастся их увидеть, — негромко говорит Яхмес, кивком головы указывая в окно на человека, по-кошачьи ступающего к воротам.
— Кого? — как со сна спрашивает Месу.
Яхмес удивлен. Месу начинает шумно двигаться по комнате, готовясь идти в ванную. Огибая Яхмеса, спрашивает:
— Ты тоже вчера ночью видел птицу на крыше дома?
— Какую птицу?
— Ну, такую черную. Глаза поблескивают, как пуговки.
— Кладбищенскую, что ли?
— Так ее называют?
— Может, вам приснилось?..
Вся свита во главе с Мернептахом движется к стройке, пересекает пустырь и — о, ужас: бич валяется в мусоре, бич-то я забыл швырнуть в яму, бич, подобно тонкой черной змее, кажется, сейчас вспрыгнет и вопьется мне в шею смертельным укусом.
Никто на него не обращает внимания, на этот бич.
Все идет как положено. Еще бы, готовились к приезду высокого начальства. Докладывают мастера. Несущие колонны будут из камня, а не из кирпичей, дерево не отечественное, а экзотическое, с гор Ливанских, статуй повелителя мира будет вдвое больше, чем обычно, а самые крупные будут покрыты золотыми пластинами.
Месу понемногу успокаивается. Носильщики кирпичей, каменотесы, штукатуры — все хабиру, отдалены от свиты, чтобы видом своим потным и пыльным не портить настроение будущего повелителя мира и его приближенных. И правильно. Месу ловит себя на том, что ни хабиру его раздражают. Но чем? Бегающими глазками? Трусостью? Я спас ему жизнь, а он тут же сбежал. Да мог ли он поступить иначе? Ты же видел иных хабиру на медных копях. Что будет? Как будто ничего вокруг на йоту не изменилось, но уже из водоворота не вырваться, идешь ко дну.
Начальник столярных мастерских рядом со стройкой показывает чертежи мебели: вся она будет инкрустирована золотом и драгоценными камнями.
На праздничном прощальном ужине во главе стола сидят Мернептах, Месу и главный архитектор повелителя мира. У всех на лицах смесь усталости и возбуждения, все выпили чуть больше нормы, но более всех возбужден Месу, он в ударе, он ловит на лету какую-то фразу Мернептаха об аскетах, он говорит о том, что его потрясло в понимании мира аскетами: они, худосочные и высохшие, сохраняют и себе лишь истинно живое в человеке, при этом понимая, что оно, это живое, как бы вне их, не зависит от них, шире их, причем с двух сторон — до рождения и после смерти, то есть присутствие каждого шире его во все стороны, как некая аура, и оно, это присутствие, мучит человека, предает его, толкает даже к самоуничтожению, но только в этой ауре человек может существовать и, однажды ощутив ее, не может не податься в аскеты.
Речь Месу вызывает удивление, архитектор в восторге, он весьма надеется в ближайшее время встретиться с Месу и записать все им сказанное для него, архитектора, строящего не только дворцы, но циклопические усыпальницы, невероятно важно сказанное Месу, он жмет внуку повелителя мира руку, да и остальные, расходящиеся по своим спальням, явно под впечатлением речи Месу.
Уже в коридоре портит Месу настроение вновь возникший ниоткуда молодой человек с кошачьими повадками, вероятнее всего сын того, кто убирал в ту ночь в мерзком доме, крутится тут вокруг всех, как вокруг ковша со сметаной. Одно понятно: если эта тварь где-то рядом, никуда отлучаться нельзя.
Авось пронесет?!
Сон Месу тяжек и тревожен: какое-то бесконечное бегство от рушащихся карой на голову дворцов и пирамид, преследующих по пятам пожаров и мертвых тупиков, и тупики эти несут ножевую тоску мести убитого, лица которого он не помнит, да и видел ведь мельком, и это страшнее всего — безглазие и безликость.
И опять эти сдавленные звуки, визги, удары. И опять удушье вырывает Месу из сна в слабом, изначальном свете дня, опять удары и визги доносятся с того же пустыря, опять Месу проносится мимо спящего, похожего на мертвого ибиса стражника.
Что за наваждение?
На пустыре один из евреев, на удивление крепкого сложения, избивает другого, более хилого, схватив его за жидкую бороденку.
