Валентин Гнатюк - Святослав. Хазария
И пошли полки в ночь, – два гона вскачь, один шагом, – и так до самого рассвета.
А наутро увидели хазар, спокойно уходящих к себе домой.
Бросился за ними Святослав и вскоре настиг. Хазары же, увидев, что перед ними малое число преследователей, развернулись и вступили в битву. И тяжко бы пришлось Святославу, если бы не Старшая дружина, которую привёл Свенельд, отправившись вслед за князем в ночную скачку.
Окровавленная степная трава стлалась под ноги падающих бойцов, и крики, холодящие жилы, раздавались над полем битвы. Напрасно старался Уйзен прорваться из коло, – не смог, пал вместе со своими лучшими воинами под русскими калёными мечами. Никого не пощадил Святослав, карая смертью нарушителей слова. И Уйзен, зная о том, не просил милости и бился до конца, как витязь.
Святослав рубился отчаянно, не чувствуя ни усталости, ни боли. Он вкладывал в удары не только свою недюжинную силу, но и обиду за промахи, и горечь утраты верных друзей, и ярость за нарушенное хазарами слово. Казалось, нечеловеческая сила лилась из его нутра, поражая врагов даже прежде его меча. Поэтому самые опытные и сильные хазарские воины не могли противостоять яростному натиску Святослава и гибли один за другим под его обоюдоострым булатом.
Он хотел поквитаться с Уйзеном, но увидел, что кто-то из старших темников уже поразил его в грудь. «В следующий раз надо сказать, чтобы главных военачальников не трогали, я сам должен выйти на единоборство», – подумал Святослав.
Когда никого из противников не осталось поблизости, Святослав почувствовал, что натиск боя разом ослабел. Он быстро оглянулся и привстал на стременах. То там, то здесь среди усеянного людскими и конскими трупами поля ещё догорали очаги сражения, подобно искрам угасающего пожара, но главное пламя битвы уже отбушевало. Святослав опустился в седло.
Кончено! – подумал он. И вдруг разом ощутил, как нечеловечески устал. Жуткая тяжесть навалилась на плечи, а тело налилось слабостью, как будто вместо крови его наполнили болотной водой. Святослав подрагивающей рукой вложил меч в ножны и оглянулся. Пелена яри, застилавшая очи, разом спала, и теперь он мог видеть всё окрест.
Множество людей и лошадей, русов и хазар лежало на окровавленной, изрытой копытами земле, – мёртвых и живых, стенающих в бессознательном бреду либо пребывающих в ясном разуме, кто, мучаясь от смертельных ран, просил добить их и тем прекратить ужасные страдания. Мёртвые лежали отрешённо, скрючившись либо вольно раскинувшись, обратив к небу открытые очи, – голубые, карие, серые, чёрные. И во всех них – хазарских и русских – отражалось одно и то же высокое бездонное небо.
Могучие плечи Святослава поникли, казалось, больше ни на что нет сил. Всё до капли он отдал схватке и теперь мог только с трудом удерживаться в седле и глядеть вокруг, видя, как бесшумно пролетает над полем Перуница, неся погибшим рог бессмертия, а Мор с Марой собирают свою страшную жертву, и подземный Яма пьёт кровь умирающих и отнимает их жизнь.
Редкий звон мечей скоро вовсе стих. Только стоны, предсмертное ржание коней и вопли раненых тревожили тишину. Потом протяжно запел рог, собирая живых на построение.
Святослав слез с коня и на ватных ногах пошёл по полю, словно глубокий старец. Его тело было обессилено, воля измождена, и только волховское чутьё остро воспринимало окружающее. Он шёл по полю и тысячи раз умирал вместе с каждым погибшим, терзался болью раненых и неизъяснимой тоской, которую человек может испытывать только раз, когда в трезвой памяти расстаётся с жизнью, делая последний вдох сухого степного воздуха.
Когда он наконец вышел туда, где собрались оставшиеся в живых, Свенельд едва узнал его. Весь, клокоча от негодования, воевода приготовился было высказать Святославу множество тяжких упрёков, но только сказал ему тихо и печально, указав на полки:
– Гляди, княже, как мало твоих воинов осталось в живых… А вспомни, как ты вначале сам хотел пойти на хазарское войско. И сгинул бы ни про что, а нынче одержал победу, оплаченную великой ценой…
Святослав понурил своё покрытое пылью, кровью и потом лицо, пригладил выгоревший оселедец, потом взглянул на воеводу погасшими очами.
– Прости меня, вуйко, за молодость и неразумность, – промолвил он, сдерживая в горле ком. – Ты был прав во всём, мне ещё многому надо учиться. Не откажи, будь и дальше моим наставником…
Свенельд покрутил свой рыжий с проседью ус.
– На то я и поставлен дядькой, чтоб учить и подсказывать для твоего же блага. А горячность юношеская, что ж, я и сам молодым был. Это теперь я в науке воинской смыслю, а было время – ничего из того не ведал…
Стоя подле Свенельда, Святослав вновь оглянулся на поле недавней сечи. Воины ходили, высматривая раненых и собирая мёртвых для погребения. Отсечённые головы своих узнавали по оселедцам и серьгам в левом ухе и также собирали их, чтобы предать земле вместе с телами. Чтобы погибшие воины могли предстать перед Перуном с головой в руках, ибо в ней находится душа руса как при жизни, так и после смерти…
Святослав ещё не знал, что больше никогда не увидит своих молодых темников Издебу и Притыку, сложивших голову в этой сече, многих полутемников, тысяцких, и сотников, и великое множество простых воинов, павших в битве с хазарами. Невдалеке стояли, обняв друг друга, огнищане Лемеши, отец и сын. Слёзы беззвучно текли по щекам отца, он обхватил крепкие плечи сына, ещё не веря счастью, что старший выжил во всех этих страшных кровавых битвах, и пока не мог осознать, что больше никогда не увидит своего среднего сына. Слёзы великой радости и великого горя текли по покрытым пылью щекам Звенислава Лемеша, берестянского огнищанина, воина и лепшего конюшенного киевской дружины.
А в Берестянской пуще, позабыв о работе, рыдала, упав на скошенную траву, Живена, чуткое материнское сердце которой подсказало смерть родного человека, только она не знала пока, кого именно…
Глава 6
Овсена
После того как Святослав со своей изрядно поредевшей дружиной вернулся в Киев и воины наконец отоспались и подлечили раны, после того как справили Великую Тризну по павшим героям, помянув каждого по имени, а живым воздали честь и хвалу за ратные подвиги, жизнь помалу стала входить в мирную колею.
Перед Святославом стояла задача: пополнить дружину свежими силами. Князь понимал, сколь ценен теперь каждый из его оставшихся воинов, прошедших горнило сражений у Белой Вежи и в широких степях с хазарами. Теперь его дружинники были не просто сотскими, тысяцкими или темниками, не просто выносливыми воинами – но каждый из них, пройдя через жестокие схватки, преодолев всё и выжив в самых страшных сечах, нёс в себе бесценную многоопытность, которую должен передать молодым новобранцам, принявшим Перунову клятву.
Поредевшее войско Святослава, будто часто вырубленный лес, возрождалось молодой порослью, вливающей в обескровленную дружину новые силы. В Ратном Стане вновь звучали громкие команды начальников, пели турьи рога и ржали борзые кони.
В киевских же домах и на улицах часто слышался плач матерей и вдов о не вернувшихся с поля боя сыновьях и мужьях. А в Боголесьях, на полянах и у реки звенел радостный смех девушек, дождавшихся суженых и теперь зазывавших гостей и родичей на свадьбу, что была загадана ещё до похода.
Встречая счастливых сотоварищей, гулявших с невестами, молодой тысяцкий Олеша думал о том, что и он мог бы уже справить свадьбу, – шутка ли, из такого похода живым вернулся, из сотника сразу тысяцким стал. Никто бы теперь не узнал в статном молодце с широкой грудью и гордой осанкой некогда тучного, любящего сытно поесть отрока. Олеша ловил на себе горячие взоры девушек и слышал позади себя восхищённые возгласы. Молодой тысяцкий несколько раз в задумчивости сжал и снова разжал левую руку, не отрывая взгляда от золотого перстня-печатки на безымянном пальце. Массивный, под стать его руке, с вьющимися виноградными побегами, и в их обрамлении – грозный лев с косматой гривой. Толмача, конечно, тогда не было, и что она говорила, Олеша не понял, но ему показалось, что красавица сравнила его со львом. «А что, – размышлял молодой тысяцкий, – и статью, и храбростью я царственному зверю не уступлю, да и в дружине человек не последний. Опять же по происхождению не из огнищанского рода». Он не заметил, как волна воспоминаний вновь подхватила его и понесла в то удивительное, похожее на сказку путешествие в Царьград и не менее дивную оказию появления сего драгоценного перстня.
Византийцы возили княгиню со свитой, в которую входили и они с Журавином, как люди Святослава, по граду и его окрестностям, стараясь поразить великолепием и богатством, чудным каменным зодчеством, диковинными садами и мраморными бассейнами. Это им в полной мере удалось, во всяком случае, оба молодых посланника чувствовали себя так, будто наяву попали в самое что ни на есть волшебство. Ещё дома Олеша не раз слушал разговоры знакомых купцов, что часто собирались у отца, и из тех разговоров знал, что в Царьграде кроме всяческих диковин есть ещё одна – дом, где за пенязи можно выбрать себе любую девку и возлечь с ней в отдельной светёлке. Так что, оказавшись в Царьграде и видя, как иные купцы отлучаются в портовые кабаки, а потом рассказывают такое, что берёт сладкая оторопь и краснеют уши, Олеша задумал там побывать. Это же совсем другое дело, чем дома, тут тебя никто не знает, и даже если у тебя не всё получится с той девкой, то о неудаче ни одна живая душа не прознает. А случись такое в Киеве, даже если это будет девка из робичей, тут же разлетится окрест. Тем паче хотелось себя проверить, чтоб, взяв жену, в грязь лицом не ударить.
