Юлия Яковлева - Краденый город
То же самое поспешно сделал и Шурка. Руки прохожего едва мазнули его по спине.
Никогда, наверное, он так не летел. Только дома почему-то еле тащились мимо.
Таня из-за огромной жилетки напоминала трепыхающуюся курицу.
– Продайте соба-а-ачку… – ныло и дребезжало им вслед.
Шурка задыхался. Ноги и без бот казались тяжеленными. Силы были на исходе, еще немного – и он брякнется. Но вспоминал острое лицо с небритым подбородком, страшную кошлатую шапку (она была похожа на черное безумие, туго обхватившее голову) – и силы откуда-то брались.
Ноющий голос то отставал, то догонял. Отставал. Все-таки отставал.
Отстал.
…И глаза! Черные, провалившиеся. Даже не глаза, а то, как этот прохожий смотрел на Бублика. Этот взгляд был страшнее всего.
Опять они заговорили не сразу.
– Таня, он кто?
– Не знаю.
Она остановилась. Поставила боты. Сунула внутрь ногу, как в ведро, потом другую. В ботах шаги ее опять стали глухими, шаркающими.
– Для чего ему Бублик?
– Он сумасшедший.
– А про детей? Как думаешь, правда?
– Он сумасшедший! Непонятно, что ли?!
Шурка помолчал.
– Пошли домой, – сказала Таня. – Подождем тетю Веру дома.
Они и так шли к дому. Плелись прохожие. Каждый что-нибудь нес: портфель, бидон, просто сетку. Раньше среди прохожих Шурка всегда чувствовал себя лучше. Теперь от одного их вида было неспокойно.
– А хлеб?
– Клей поедим.
– Дай мне Бублика – я тоже об него погреюсь.
Сестра расстегнулась, оттянула вязаный ворот. Бублик тотчас выпростал голову. Пыхнуло облачко дыхания.
Шурка оттянул свой. Дрыгая твердыми ногами, Бублик перебрался за пазуху к Шурке. Тане сразу стало прохладно у живота.
Дворничиха тянула прочь груженую тележку, подавшись вперед, – видно, тяжелую. К счастью, она брела не в их сторону.
– Она вещи выносит, – пояснила Таня.
– Какие?
Таня не ответила.
На лестничной площадке все так же спал человек.
– Может, пьяный, – прошептала Таня.
Стараясь не глядеть, Таня и Шурка быстро потопали вверх. Ввалились в квартиру. Еще одна дверь была приоткрыта сквозняком – это сразу бросилось в глаза обоим. И обоим почему-то стало ясно, что никого за нею нет.
Таня осторожно толкнула дверь ладонью. В комнате торжествующе ухмылялся комод. Может, так казалось оттого, что один ящик был наполовину выдвинут. И пуст. Только ботинки у стены напоминали, что здесь жил сосед в тюбетейке.
Тюбетейка валялась на полу. Таня подняла ее, но чего-то испугалась и бросила.
– Куда же это он ушел без ботинок? – пробормотал Шурка.
– Раздобыл себе сапоги. Ноябрь ведь на носу. И в них ушел, – ответила находчивая Таня. А сама уже свернула к двери той комнаты, где вчера спала соседка под шубой.
Дверь оставалась незапертой. В комнате не было не только соседки – исчезли и одеяло, и шуба. И муж, который спал на диване. И даже матрас. Неуютно щерилась железная сетка кровати.
– Шестеро, – глухо сказала Таня. – Куда-то делись уже шестеро.
– Она проснулась и ушла, – тоненьким голосом предположил Шурка.
– Угу, – глухо подтвердила Таня. – Она тоже. И муж ее. Может, к родственникам переехали. Вместе легче.
И они гуськом пошлепали по студеному коридору.
– Завтра сразу за хлебом пойдем, – на ходу напомнила Таня.
– Завтра придет тетя Вера, – неуверенно сказал Шурка. – Ты куда?!
Таня решительно прошла мимо их комнаты.
– Она придет вечером. Тетя Вера. Сегодня.
– Ясное дело! – поспешил успокоить себя Шурка. – Ты куда, Таня?
– Я с самого начала это говорила, – голос у Тани был бодрый, но думала она явно о другом.
Остановилась в самом конце коридора, у комнаты Колпакова.
– Не открывай, Таня.
Шурка не понимал, отчего ему вдруг стало не страшно даже, а жутко. Но сестра уже толкнула дверь. И ничего. Шурка выдохнул. Таня в замешательстве показала:
– Замок.
И даже потрогала тяжеленькую железную коробочку с дугой.
На комнате старичка Колпакова теперь висел большой амбарный замок.
Глава 41
Вот тогда Маня и произнесла страшное слово «детдом».
– В детдом бы вам сдаться.
– А мать-то их где? – спросила быстроглазая дворничиха: ее поймали у парадной.
На спине дворничиха тащила узел. И недовольно опустила, когда ее окликнули. Себе на ступню, чтобы не испачкать: снег лежал серой кашей. Опустила осторожно, но в узле что-то звякнуло. Таня уставилась на узел. По краям была бахрома. Дворничиха увязала добро в скатерть. Таня заставила себя отвернуться.
– А карточки у них есть? – спросила дворничиха.
Новый месяц давно начался, и карточки тоже были новые.
Маня кивала, как лошадь.
– Это парамоновские, что ли? – смекнула дворничиха.
– Они, – не дала Тане вставить слово Маня.
– В школу их сведи, и все дела, – словно чего-то испугалась дворничиха. – Там подкормят. Блокада, ничего не поделаешь.
– А с теткой-то их как быть? Надо в домоуправление заявить и карточки сдать. Раз пропала.
– А я сама в домоуправлении скажу.
Маня ее поблагодарила.
«Блокада», – говорили теперь все. Это значило, что немцы замкнули город в кольцо – не войти и не выйти. Шурка представлял блокаду то в виде слишком тугой шапки, от которой скрипит в ушах и чешется лоб, то в виде бесконечного снега, заволокшего город, и снег этот все сыпал, сыпал, сыпал. Казалось, пройдет снег – пройдет и «блокада», и ощущение тугой шапки вокруг головы. Но снег теперь лежал на улицах, крышах, заборах, трамваях, проводах, тумбах – повсюду. С таким видом, будто пришел навсегда.
Слово «школа» тоже значило теперь что-то непонятное. Просто темная комната с фонарем, который почему-то звался «летучей мышью». На летучую мышь он не был похож, а был похож на бутылку, оплетенную проволокой, с круглой дужкой наверху, чтобы браться рукой. Да и сама комната располагалась в бомбоубежище, попросту в подвале: спускаться приходилось осторожно, по горбатеньким ступенькам. Уроки начинались с того, что учительница в тулупе ставила «летучую мышь» на стол. Огонек в бутылке метался и мигал. От этого еще сильнее хотелось спать: блокада стягивала голову.
Сидели в пальто и шапках. Облачка дыхания вырывались и тотчас гасли.
Школьников набралось едва ли с десяток, и всех засунули в один класс. Шурка сел позади Тани.
Учительница бубнила, раскрыв перед собой книгу. Читала вслух. Иногда она поднимала от страниц носатое желтоватое лицо, переспрашивала: «Поняли?» Никто не отвечал. И опять «бу-бу-бу»…
Шурка не соображал ничего. Да и у остальных лица были бессмысленные, взгляд оловянный. Все ждали большой перемены. В большую перемену приходила тетка с кастрюлей и раздавала жидкий кисель, который иногда назывался кашей, иногда супом, и к нему стакан кипятка с сахаром. Кипяток все выпивали, а жижу аккуратно сливали в бидончики, бутылки, баночки. После большой перемены в «школе» не оставалось никого.
Бобку подкармливали в детском саду. На обратном пути Таня и Шурка забирали его.
Дома принесенную жижу сливали в одну кастрюлю, добавляли еще воды, крошили хлеб. Получалось вполне съедобно. Особенно если был хлеб.
Жаль только, что жижу давали всего лишь раз в день. А хлеба – кусочек с ладонь.
Шурка слушал «бу-бу-бу» учительницы. Воображал, что он водолаз и опустился на дно. Погасли краски и звуки. Закутанные фигуры напоминали скалы. Со дна смотрел он на мигающий огонек. Рот раздирала зевота. Внезапно у «бу-бу-бу» изменился ритм. Шурка стал всплывать сквозь толщу воды. «Бу-бу-бу» отчетливо сложилось в слово «антисоветский».
– …Антисоветские высказывания.
Шурка подплыл еще ближе и разглядел, что учительница в своем тулупе нависает над Таней.
– Антисоветские. Тебе ясно?
В былые времена она бы заорала во всю глотку, раздувая ноздри, выкатив глаза, чтобы слышно было на весь коридор. Но сейчас из глотки вырывались только шип и хрип, как из проткнутой шины.
Речь на уроке шла об «Евгении Онегине».
Шурка поднял руку.
– Парамонов, – тявкнула учительница.
Шурка давно перестал возражать, что никакой он не Парамонов.
– Разве Евгений Онегин жил в Советском Союзе? – спросил он. – Или Пушкин, например. Он умер и Советского Союза не видел.
Учительница уставилась на него, как рыба.
И Шурка пояснил:
– Как можно быть анти-чего-нибудь, если нет этого чего-нибудь?
Закутанные фигуры за партами зашевелились.
Шурка не был уверен, что хорошо выразил свою мысль. Теперь мысли плохо укладывались в голове, а слова – еще хуже. Все из-за этой тугой шапки-блокады, которая стягивала голову днем и ночью и чуть-чуть ослабевала только после того, как он выпивал жижу и подъедал раскисшие хлебные крошки.
Но, видно, учительница поняла. От возмущения у нее лай пошел не в то горло. Она закашлялась.
У Тани вздрогнули плечи. Шурка не видел ее лица, но учительница видела.
– Вон! – сипло рявкнула она. – Оба!
