Валентин Костылев - Иван Грозный
Но вот он снова обернулся лицом к боярам.
– Так ли?! Правда ли, что вы боитесь моей кончины? – с трудом выговаривая каждое слово, вдруг спросил он.
Опять заголосили бояре, уверяя царя в своей преданности престолу.
Выслушав их, он покачал головою:
– Можно ли тому верить?! Дорог ли я вам, как вы то говорите? Когда я умру, вам посвободнее будет... Царевич не такой... Он другой...
Бояре стали на колени, расчувствовались, принялись слезно умолять царя не говорить этих слов.
– Буде! – произнес царь. – Коли так, мне и умереть не страшно. Государство мое не погибнет. Царевичу Федору будете служить, как и мне.
Бояре, склонив в унынии головы, слушали тихий голос царя:
– Нет!.. Нет!.. Не то! Я не хочу умирать!.. Не буду... Запомните это.
Царь впал в беспамятство.
Черные мысли о близкой смерти в последние дни одолели царя. Часто он запирался в своей моленной и подолгу молил Бога об отпущении ему грехов. Наедине перед божницей он начинал перебирать в памяти все, что знал дурного о себе. Но, вспоминая о своих жестоких казнях, он часто вдруг приходил в крайнее смущение. Упрямо врезалась в мозги мысль: как же он мог иначе поступить?! А если бы он помиловал изменников, что тогда? Не случилось бы разве ущерба христианской вере, не послужило бы это порухе в государстве, устояла ли бы тогда Русская земля перед недругами? Он знал, он чувствовал, что великое горе постигло бы Русь, если бы он пошел на поводу у бояр-изменников, у друзей князя Курбского. Невольно задавал царь себе вопрос: велик ли грех государя, который губит изменников?!
Эти размышления казались ему грешными, он отгонял их от себя, оставаясь не убежденным в их греховности. Он путался в своих взбудораженных мыслях, заглушая их неустанными, мучительными поклонами, бия лбом об пол, покрываясь потом и обессиливая тем самым себя окончательно.
– Прости меня, Господи, – шептал он при каждом поклоне, а дерзкие мысли лезут и лезут в голову: «За что прощенье? Разве ты виноват?» Но... смерть! Она заставляет, она требует отрекаться от себя, от земной правды, во имя правды другой – небесной, о которой постоянно твердят ему обиженные им попы и монахи. Но и тут царя берут сомнения: разве можно почитать «небесной правдой», что монастыри имеют десятки тысяч десятин земли, а служилый человек, всю жизнь проведший на полях брани дворянин, и десяти десятин не имеет, слоняется, как нищий, по городам?! Опять сомненья, опять неверие! Монахи своекорыстны!
Вчера только он приказал казнить одного монаха, который оскорбил царское имя в спорах с дьяком, отмежевавшим у монастыря землю в пользу дворянина.
Было страшно, боязно давать такой приказ, а нужно.
Теперь проклинают, поди, его, царя Ивана, все иноки того монастыря. А не казнить?.. Не мог царь. Пускай даже перед смертью!
Опять!.. Опять! Иван Васильевич спохватился и снова стал беспощадно биться лбом об пол, моля у Бога прощения за казнь монаха.
И снова, как бы оправдываясь перед Богом, он вспоминает королей: Людовика XI, Генриха VIII, Эрика XIV, Марию Английскую, папу Григория XIII и всех других государей, также не щадивших своих врагов. Царь старается сам себе доказать, что он не столь жесток, как они.
Выйдя из моленной, царь невольно тянулся к окну и снова, содрогаясь от ужаса, вглядывался в мутно-золотистый крест на небе.
– Уйди, смерть!.. Уйди!.. – шептал он, пятясь от окна.
Однажды царь распорядился послать в Холмогоры и Колу за ведуньями и колдунами, о которых ему рассказали поморы. Поморы, приехавшие в Москву, наговорили много чудесного о тех ведуньях и колдунах: и что они предсказывать-то судьбу могут, и что лечить разные недуги ловки.
Бельский на другой же день послал за колдунами гонцов к Студеному морю.
Герасиму и Андрею посчастливилось не только встретиться в Холмогорах, но и жить в одной избе и, как встарь, по-дружески беседовать, вспоминая далекие годы детства, побег из вотчины Колычева и ливонские походы.
При свете лучины, тепло натопив печку, сиживали они, близко прижавшись друг к другу, на скамье и делились своими впечатлениями о пережитом. Герасим рассказал Андрею, как он подружился с эстами, как они заодно с русскими порубежниками отбивались от немецких разбойников, нападавших на русские станы, как охраняли они устье Наровы, чтобы дать безопасный выход кораблям нашим и иноземным в море и к Нарве. Да и нашествию шведов они, тоже вместе с эстонскими крестьянами, давали жестокий отпор, невзирая на свою малочисленность. В защите Нарвы также участвовал Герасим. Он рассказал Андрею и о той жестокой сече, которая произошла под Нарвой. Семь тысяч русских воинов, стрельцов, жителей Иван-города, и эстов полегло в том бою. Нелегко досталась Нарва и шведам. Их полегло еще больше.
Андрей с тяжелым, мучительным вздохом сказал:
– А помнишь, Герасим, сколько радости было, когда мы брали в Ливонии крепости?
– Да... – вздохнул и Андрей. – А где теперь Басманов?
– Разве ты не знаешь? Их обоих, и Алексея и Федьку Басманова, казнил царь лютой казнью. Забылись они. Через царевы порядки стали шагать. Вольничать вздумали не по чину. В Москве рады все были их казни. Царь балует своих холопов, а забываться им не дает. Грязных царь удалил от двора...
Как-то в один бурный, вьюжный день Герасима и Андрея вызвал к себе двинский воевода, князь Звенигородский, и объявил им, что в Андрее больше уже нужды нет, – пушечным заграждением он оснастил вновь строящуюся при устье Двины крепость вполне. В Москве пушкарь Чохов будет нужнее, чем в Холмогорах. Услыхав это, Герасим попросил воеводу отпустить и его в Москву, чтоб взять жену и дочь и привезти их в Холмогоры. Воевода дал и ему охранную дорожную грамоту и сказал:
– Захватите с собой шесть десятков волхвов, звездочетов, колдунов и ведуний, собранных мною по цареву приказу в нашем крае и в Лапландии. Будьте начальниками в этом обозе. Отвезите сию окаянную орду в Москву.
Герасим и Андрей обещались в точности исполнить наказ воеводы.
Когда наступил день отбытия каравана, оба они были смущены и озадачены странным, чудным видом разношерстной толпы кудесников. Многие были одеты в какие-то меховые мешки с хвостами и в высоких меховых с заячьими ушами колпаках, у других были колпаки синие с золотистыми звездочками. Некоторые из них лица свои измазали разными красками.
Ведуньи – древние старушки, крючконосые, все в морщинах. Были старухи с седыми усами на губах – настоящие ведьмы! Герасим и Андрей старались быть от них поодаль, их приводило в ужас шепелявое ворчание.
– Господи Боже, и зачем понадобились царю подобные образины? – почесал затылок Андрей с усмешкой.
Насилу усадили всю эту колдовскую ораву в сани. Кто по старости сам влезть в сани не мог, того ямщики подсаживали насильно, приговаривая: «Да ты не барахтайся, лезь, лезь, тебе говорят, нечистая сила!»
Пришел час – тронулись. Со скрипом, с оханьем, с ворчанием, но с места все-таки сдвинулись. И то хорошо.
День был не особенно морозный. Легко дышалось. Андрей с сыном и Герасим сели в закрытый возок: тесно, зато тепло, уютно.
– На кой бес государю понадобилось колдунов издалека везти! В Москве да вокруг Москвы своих сколько угодно, – тихо проговорил Герасим.
Андрей тихо шепнул:
– Чудит государь в последнее время. Слух ходит, будто как море отняли у нас, так и в уме он тронулся. Правда ли то, нет ли, а на посадах болтают. Может, и врут.
Герасим перекрестился.
Среди оснеженных сосен и елей, через села и деревни тихо пробирался «колдовской» караван, как его назвал Андрей, пугая людей, оленей и зайцев. В одном месте вспугнули и косолапого – громадный, толстый, он, легко подпрыгивая, без оглядки скрылся в лесной чаще. Сороки, вороны и всякая другая птица то и дело взлетали в воздух.
Там, где проходил обоз, оживал дремучий лес, и казалось, не полозья скрипят, а какая-то таинственная музыка исходит из глубины чащи, так раскатисто звенело в морозной тишине движение саней.
Ехали уже дней десять с остановками на попутных «ямах», наконец добрались до Вологды, а затем Ярославль, Александров, а там и Москва. Когда показалась она, окутанная легким туманом, Андрей набожно перекрестился. Велел и сыну последовать его примеру.
Велика была радость Охимы и Параши с дочерью Натальей, которых Герасим временно поместил в доме Чохова, когда уезжал в Холмогоры. Объятьям и поцелуям не было конца.
Прибывших в Москву волхвов, звездочетов, колдунов и ведуний разместили в особом, отведенном для них доме на окраине Москвы. По приказанию царя Ивана, ежедневно туда верхом, окруженный стражей, ездил Богдан Бельский, чтобы беседовать с ними об огненном кресте, который застыл в небесной выси.
Самому Бельскому было и смешно и противно заниматься этим делом. Не верил он стариковской и старушечьей болтовне, но виду не показывал.
