История рода Олексиных (сборник) - Васильев Борис Львович

— Я проверил, ваше превосходительство, — спокойно подтвердил Млынов.

Подошел Федор. Сказал недовольно:

— Михаил Дмитриевич, вы поставили меня в ложное положение.

— Бог подаст, — отрезал Скобелев; взял у Олексина револьвер, взвел курок. — Жду сигнала.

— Ваше превосходительство! — отчаянно закричал поручик. — Я не могу, ваше превосходительство!.. Не могу, не смею…

— В воздух выстрелить не смеете? — насмешливо спросил Млынов.

— Я так и думал, что он — трус, — сказал генерал. — Слышите вы, бретер? Я при свидетелях называю вас трусом, недостойным носить офицерский мундир: хотя бы возмутитесь, ответьте оскорблением, пригласите к барьеру. Ну?

— Я… Я не могу, — пролепетал поручик, опустив голову. — Поднять руку на вас…

— А на солдата можно? — вдруг бешено выкрикнул Скобелев. — Можно, я вас спрашиваю? — Он неожиданно вскинул револьвер, не целясь, выстрелил, и с головы поручика слетела фуражка. — Пуля в лоб тебя ожидала, мерзавец, и ее-то ты и испугался, — он бросил револьвер секунданту. — Суд чести, Млынов, по обвинению в трусости. Возьми у него саблю.

Повернулся, пошел. Млынов торопливо сунул генеральское пальто Олексину, кивком послав его следом. Федор нагнал Скобелева, на ходу набросил пальто на плечи.

— Наденьте, Михаил Дмитриевич, сыро. И позвольте заметить, что вы скомпрометировали меня, и мне остается лишь покинуть вашу дивизию.

— Ну, и правильно, — проворчал Скобелев. — Шляются тут всякие господа в шляпах, бьют офицеров по мордасам — разве это порядок? — Он остановился, потыкал пальцем в грудь Олексина: — Приказываю немедля подать прошение о допущении тебя к экзаменам на офицерский чин. И сегодня же представить мне.

Круто повернулся и быстро пошел вперед, не обращая более внимания на растерявшегося ординарца.

Суд чести предложил поручику Сампсоньеву немедленно покинуть полк. Не довольствуясь этим, Скобелев приказал собрать выборных нижних чинов и лично выступил перед ними.

Он говорил о славе русского оружия, приводя примеры не только из истории, но и из личного опыта. Выборные слушали внимательно, но их сосредоточенные, замкнутые лица не выражали ровно ничего. Скобелев ощутил это дисциплинированное, показное внимание, усмехнулся невесело:

— Барам не доверяете? Мол, болтают, ну и пусть себе болтают? Ну, так я — не барин, я — генерал, то есть такой же солдат, как и вы. А дед мой был крепостным, на царской рекрутчине двадцать пять лет отломал и дослужился до офицерского чина за геройство при Бородино. «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана…» — слыхали, поди? Так вот, любой из вас может стать офицером, по крайней мере в моей дивизии. Может, если будет примерным солдатом, верным долгу и боевому товариществу. О чем и прошу рассказать тем, кто выбрал вас на этот совет.

Хотя последняя генеральская тирада и вызвала некоторое оживление, Скобелев проведенным совещанием был недоволен. Интуитивно он чувствовал, что между ним и солдатами существует что-то недоговоренное, какая-то стена, мешающая искреннему товарищескому общению. Это было непривычно: он всегда находил с солдатами общий язык, разговаривая с ними так, как разговаривал со всеми — искренне, убежденно и горячо. Такое общение вызывало отклик аудитории, внушало ему веру в особую преданность и особую «скобелевскую» стойкость его солдат.

— Перестарались ваши ретивые фельдфебели, господа, — сказал он офицерам, собранным через неделю. — Делают из наших боевых товарищей олухов царя небесного. Замордовали солдата, затуркали его. Поэтому прошу особо похлопотать о том, чтобы люди в ответах не были деревянными и чтоб задолбленными словами впредь не отвечали. Пусть лучше говорят бессвязно, да свое, да чтобы видно было понимание, чем будут хорошие слова болтать, как попугаи.

Он не видел иной причины, кроме муштры, угнетавшей и унижавшей солдат. Это было просто, понятно и объяснимо, и неизвестно, как бы повернулась дальнейшая история 16-й дивизии, если бы в землянку не вошел Куропаткин с солдатским котелком.

— Вот из чего пекут солдатам хлеб, ваше превосходительство, — сказал он, поставив котелок перед Скобелевым.

В серой, издававшей гнилостный запах муке ползали жирные белые черви. Скобелев долго разглядывал ее, держа котелок обеими руками.

— Так, — сказал он наконец. — Красивые слова болтаем, а жрать то даем, от чего и свинья отвернется. Извольте ознакомиться, господа командиры, — он повернулся к Млынову. — Олексина сюда.

Млынов поспешно вышел. Скобелев угрюмо молчал, пока офицеры передавали друг другу котелок. А когда Млынов вернулся с Федором, сказал отрывисто:

— Олексин, выяснишь, кто поставил это дерьмо, и… Словом, забирай котелок и без свежей муки не являйся.

— Слушаюсь, Михаил Дмитриевич, — Федор взял котелок и тут же вышел.

Скобелев молчал, сосредоточенно размышляя. Землянка осторожно гудела, ожидая, что скажет генерал.

— Позор, — вздохнул Скобелев. — Позор всей дивизии, и прежде всего позор нам, господа. Виновные в приемке этой тухлятины понесут наказание, но этого мало. Надо кормить солдат доброкачественно, а Олексин когда еще доставит обоз. Значит… — он вдруг улыбнулся. — Вчера казначей выдавал жалование, все получили? — Он достал из внутреннего кармана пачку ассигнаций, бросил на стол. — Выкладывайте. Если кто успел проиграться за ночь, пусть платит выигравший. Это наша вина, а следовательно, и наш долг, господа. Алексей Николаевич, собери деньги и частным порядком через маркитантов достань муку. Чтобы в ужин солдаты ели пышки!

И, развернувшись на каблуках, быстро вышел из землянки.

На похороны жены Роман Трифонович опоздал. Отстоял панихиду, завершил дела по наследству и, не задерживаясь, тотчас же отбыл в Бухарест. В этой поспешности было нечто неприличное, и Варя, втайне радуясь, корректно отчитала его. Хомяков слушал, как провинившийся мальчишка; Варя понимала, что спешил он из-за нее, но как раз потому, что оба они отныне были свободны, что все меж ними было согласовано, она хотела неукоснительного исполнения освященных традициями сроков. Неопределенность ее положения кончилась, а с нею кончились и компромиссы. Хомяков понял это.

— Не надо гневаться, Варенька, — сказал он. — Завернул, чтоб на тебя глянуть, и сразу же далее. Сегодня же вечером.

Он и вправду выехал в тот же вечер, хотя поначалу намеревался задержаться. Ехал всю ночь, с удивлением обнаружив, что впервые не обдумывает планов предстоящей деятельности, а мечтает о дальнейшей жизни. И улыбался, не подозревая, какие испытания ждут его в конце этого ночного путешествия.

Под утро он прибыл в болгарский городишко, где размещались его склады. С кряканьем и оханьем окатившись холодной водой, оделся, приказал подать завтрак и, прихлебывая кофе, просматривал документы и отчеты. Гартинг жил здесь же, через два дома, но Роман Трифонович хотел знать дело из бумаг, а уж потом — со слов того, кто замещал его во время двухнедельного отсутствия. Он не успел просмотреть документов, как лакей доложил, что личный порученец генерала Скобелева просит немедленно принять его.

— Проси!

Роман Трифонович встал и пошел к дверям, радостно улыбаясь, поскольку хорошо знал этого порученца. Но Федор лишь холодно кивнул головой.

— Завтракаете? Вот вам пирожок к кофе.

И поставил на стол котелок. Хомяков с удивлением посмотрел на забрызганного грязью, усталого и непримиримо колючего гостя, на солдатский котелок и спросил с удивлением:

— Что сие, Федор Иванович? Сюрпризик, никак?

— Сюрпризик, — Олексин сорвал тряпицу, которой был обвязан котелок. — Презент от солдат Шестнадцатой дивизии генерала Скобелева. Приятного аппетита, господин Хомяков.

— Приятного аппетита, говорите? — Роман Трифонович взял котелок, встряхнул, сразу перестав улыбаться. Постоял, опершись руками о стол, выдавил: — Сволочи.

— Зачем же во множественном числе? Сволочь одна, и носит она вашу фамилию, что мне неопровержимо доказали в интендантском управлении.