Франтишек Кубка - Мюнхен
Пообедав, Ян вышел на улицу и направился туда, где не было ни государственных деятелей, ни журналистов. Воду озера, озаренного солнцем, бороздили разноцветные пароходики. Когда-то по нему плавали парусники, на которые так любил смотреть Байрон. Фонтан у причала был похож на белую вуаль, колыхаемую ветром. Вдалеке спокойно возносился к небу Монблан. Ян шел по улочкам, похожим на малостранские. Он думал о Руссо, Вольтере, Бальзаке. На ум приходили чьи-то рифмованные строки.
По узкой тропинке, петляющей между старыми виллами, он поднялся по каменистому склону. Мир вокруг него был зеленым и бледно-голубым. Платаны и тополя, буки и кипарисы, небеса и озеро. Только тропинка под ногами была красноватого цвета. Ян очутился в виноградниках. Гроздья уже начали зреть. О да, конечно…
Сладкий растет виноград в твоих виноградниках,
Он золотистого цвета,
Озеро в шелковых туманах
Под виллой «Диодати»!
Виноградники, шелковые туманы заговорили давно забытыми строками из «Чайльд Гарольда», переведенного когда-то Элишкой Красногорской. Ян остановился перед старым домом, обросшим диким виноградом, и сел на красную, как киноварь, межу. Слышалось стрекотание сверчков. Байрон, живший на этой вилле, любил их слушать вечерами, когда на небесах появлялись первые звезды. Вилла «Диодати»… Наверное, за этими окнами был стол, и за ним сидели и беседовали Байрон и Шелли. А может быть, он и сейчас находится там?..
Байрон скучал по своей сестре. Ян ни о ком не будет скучать. Ни о Тане, ни о Еничеке! Таня уже долго не писала. Разъезжала по России. Посылала свои сообщения в ТАСС. О строительстве новых фабрик и заводов. Только куда же она дела Еничека? В интернат? Вот оно, его семейное счастье!
По красной тропинке в его направлении шли двое молодых людей. Парень и девушка. Вот они засмеялись и быстро поцеловались. Молодые люди остановились перед виллой и через минуту пошли обратно, обнимая друг друга за талию.
Ничего не хотеть. Молчать. Небо пить,
Как белый парус вдали.
Иметь покой в душе. И тихо идти —
Это влюбленные смеялись!
Здесь ходил Байрон. В платанах
Осталось его дыхание…
Сверху, из соснового леса, растущего над виноградниками, бежала женщина. Ян узнал Машу. На ней была широкая соломенная шляпа, затенявшая лицо, желтое платье с бледно-фиолетовым поясом, в руке светло-фиолетовый зонтик, а на ногах — туфли без каблуков.
Она остановилась и, засмеявшись, протянула Яну руку:
— Вы пришли навестить Байрона?
Он встал:
— Что вы здесь делаете, Маша?
— Я пришла к тебе. Видела тебя на галерее в Доме выборов. Я здесь уже неделю. Люблю Женеву еще с военной поры.
— Знаю…
— Из того письма, которое я тебе когда-то отсюда написала?
— Да. Почему ты пришла ко мне именно теперь и именно сюда?
— У меня бывают такие идеи. Зайдем внутрь виллы?
— Сейчас не хочу.
— Ты грустишь?
— Нет. Я просто хочу молчать.
— Тогда будем молчать, — сказала она и взяла его под руку, — и смотреть на озеро.
И они смотрели на озеро, на шелковистый туман над водой, на город, освещенный вечерним солнцем, платаны и серебристые макушки тополей.
А потом она сказала ему:
— Это все я тебе дам, если ты будешь мне поклоняться.
Ему бы надо было ответить ей: «Отойди, сатана!» Но он потянулся к ней, как она того хотела, как внушала ему. Они дождались, когда над брошенными виноградниками у виллы «Диодати» зажглись звезды, и, обнявшись, стали спускаться к темному озеру и сияющему огнями городу…
33
Ян еще один раз побывал в Доме выборов. В тот день говорил Ганс Шобер, речь которого была весьма важной для «Демократической газеты».
Ян слушал речь австрийского федерального канцлера и набрасывал тезисы своей статьи. Некоторые подробности, которые помогли Яну разобраться в вопросе, сообщила ему Маша. В ее записях, например, было и такое изречение Шобера: «В то время как во всех городах Германии места бывших полицейских начальников заняли представители рабочего класса, в Вене на своем месте должен был остаться представитель старого строя, шеф одного из важнейших исполнительных органов монархии, несмотря на то что сам он несколько раз просил об отставке…»
Шобер вел себя как хитрая лиса. Говорил он коротко, просто, миролюбиво. Поклон вперед, где сидел Бриан, улыбка вправо — там со склоненной головой слушал Куртиус, вот последовало уважительное движение рукой назад, туда, где теснились делегации Чехословакии и Югославии. Шобер ратовал за самостоятельную, независимую и счастливую Австрию. Он не говорил о том, что втайне готовил таможенную унию с Германией. И вот потому-то, что он об этом не говорил, ему бурно аплодировали.
Обо всем этом Ян написал, а потом зашел к Маше, чтобы дать ей почитать статью. Маша одобрила ее.
— Согласись, было бы трудно написать это без тех сведений, которые я предоставила тебе, — сказала она.
— Где ты получаешь эту информацию?
— Без информации невозможно писать историю современности.
— Что ты, собственно говоря, делаешь в Женеве?
— Пишу статью о первой мировой войне. Я говорю «первая», потому что придет вторая. Но скоро я еду в Париж. Поедем туда вместе, — сказала она с улыбкой. Она была одета в шелковую пижаму и источала тонкий аромат дорогого мыла.
— Кто тебе платит за твои поездки?
— О, пан Мартину, это вас совершенно не касается!
— А почему ты говоришь, что мы поедем вместе в Париж? Я об этом ничего не знаю.
— Узнаешь, Енда.
— Что за глупости?!
— Вот ты глупый, это точно. Смотри в окно. Я переоденусь.
Ян смотрел в окно и думал о том, что его прежняя и эта Маша — две разные женщины. Ту Машу Ян любил, эту Машу — нет. Но если она захочет, он пойдет с ней или за ней, куда она прикажет. Что-то неодолимо влекло его к этой женщине, и, не выдержав, он сказал:
— Я еду с тобой, но пан Лаубе…
— Я думаю, вы договоритесь, — улыбнулась Маша.
Они пошли на почту. Ян звонил в Прагу, чтобы продиктовать в газету статью о выступлении Шобера.
— Не съездить ли вам, Мартину, в Париж? — вместо приветствия спросил Лаубе.
— Сейчас?
— Ну, скажем, через неделю.
— На какой срок?
— До самого конца.
— До какого конца?
— Ну что мне вам об этом по телефону говорить? Поедете туда в качестве нашего корреспондента.
— У меня нет с собой ни одежды, ни белья, ни книг…
— Книги вам уже пора бы кончить читать, а одежду купите себе в Париже. Посылаю вам договор и инструкции. Передавайте привет доценту Градской. Она тоже будет в Париже.
— Она сейчас здесь, в Женеве.
— Я все знаю, Мартину. Так вы едете в Париж?
— Ну, если это надо…
— Надо.
— Какая-нибудь новая афера?
— Лучше молчите. До свидания, чешский брат! ЧТК[20] в Женеве обеспечит вам визу.
Ян продиктовал статью и вышел в зал к Маше.
— Меня послали в Париж, — сказал он и нахмурился.
— Ты боишься?
— Кого?
— Меня…
— Нет.
Они шли по мосту.
— Через минуту ты увидишь одно из чудес света, — сказала Маша.
— Зал Реформации, где шестого июля пятнадцатого года Масарик читал лекцию о Гусе?
— Нет… увидишь цеппелин.
Они сели на скамейку в Английском парке. На набережной собралось много людей.
— Прилетит цеппелин, — долетали до них слова.
Над озером, высоко под белыми облаками, показалась блестящая точка. От нее исходил приглушенный звук. Точка приближалась и в скором времени превратилась в серебристую рыбу с плавниками и добела раскаленными жабрами. Но это были, конечно, не жабры, а вращающиеся пропеллеры. Чудовищное тело летающей рыбы спускалось к озерной глади. Оно с грохотом неслось над портом и городом. Дети приветствовали грохочущее привидение криками и взмахами пестрых платков.
— Прилетел из Фридрихсхафена, — переговаривались мужчины. — Отвезет Куртиуса на выборы… И Брейтшейда тоже.
— Это что же, за ними должны были прилететь на цеппелине?
— Да, это их гордость.
Гул утихал. Дирижабль опускался на аэродром. Там его встречали немцы песней «Германия превыше всего».
…Через три дня по всему миру разнеслась весть, что национал-социалисты в результате шовинистической и демагогической кампании получили на выборах столько голосов, сколько до этого не получала в Германии ни одна партия. Сообщение это было преувеличенным, и тем не менее с правдой оно не слишком расходилось.
Ян с Машей в это время были уже в Базеле, где Мартину должен был получить французскую визу.
Жили они в древней гостинице, помещением для ресторана в которой служил рыцарский зал.
В ожидании визы заглядывали в картинную галерею, смотрели работы Гольбейна, в основном его «Мертвого Христа», о котором писал Достоевский. Там также были картины Бёклина и Годлера. Побывали они и в кафедральном соборе, месте заседания базельского церковного совета, где в свое время Прокоп Голый искал перемирия g прелатами и кардиналами, «стоящими над папой». На одной из лавок у алтаря сидел тогда молодой дворянин Энеа Сильвио, будущий папа, который снова возвысился над прелатами и кардиналами и который был очень заинтересован поближе познакомиться с чешской ересью. Ян с Машей побывали и в университете, где преподавал Ницше, прогулялись по Рейнскому мосту, с которого когда-то бросали в воду колдуний.
