Юзеф Крашевский - Дети века
Заметив приближение гостя, каноник встал с лавки и мелкими шагами, как бы прихрамывая, поспешил навстречу. Он прикрывал от света глаза, стараясь узнать гостя, но будь у него и лучшее зрение, не преуспел бы в этом.
Обыкновенно смелый, Лузинский почувствовал какую-то робость в присутствии почтенного добродушного старика, который некогда жаловал его в детстве.
— Извините, — сказал он, — что являюсь по прошествии многих лет поблагодарить за те ласки, которые оказывали вы мне, когда я был школьником.
Ксендз смотрел ему прямо в глаза, как бы не слыша слов, я стараясь вглядеться в черты юноши ослабевшим взором.
— Я Валек Лузинский, некогда воспитанник доктора Милиуса.
— А, помню, помню! Отчего же столько лет я вас не видел?
— Был в отсутствии.
— Однако как все это скоро растет!.. — Давно ли был мальчишкой!.. Пойдем же, присядем, ибо я долго стоять не могу. Ходить — еще кое-как, а стоять трудно. Ты расскажешь мне о себе.
Когда оба уселись на лавке, канонник начал:
— Теперь я очень хорошо тебя припоминаю: ты был румяный, круглолицый мальчик, а теперь что-то побледнел, исхудал, сделался долговязым. Ну, говори же, когда возвратился, что поделываешь?
— Окончил, как мог, курс наук, а теперь именно думаю о том, что мне делать, — отвечал Валек.
— А какие же науки? К чему готовился? — спросил ксендз Бобек.
— Слушал филологию и готовился быть литератором.
— То есть учителем, — возразил ксендз, — ибо что такое литератор? Если он не учитель, то я не понимаю, что ж он будет делать?
— Так было прежде, — отвечал Валек, — а теперь многое изменилось.
— А! Изменилось. Что ж теперь?
— Литераторы пишут и этим живут.
— А что пишут? Мне кажется, — прибавил с улыбкой каноник, — что все необходимое для написания, давно уже написано, а вы разве переписываете?
Валек усмехнулся незаметно.
— Может быть, мы отчасти и переделываем старое, — сказал он, — но я еще ничего не начинал.
— А насчет духовного звания?
— До сих пор не чувствовал призвания.
— И лучше, ибо без призвания священство немыслимо, — заметил ксендз Бобек. — Но, вероятно же, молодой человек, ты надумал что-нибудь?
— Еще ничего не решил, — пробормотал Валек.
С минуту оба молчали. Ксендз пристально смотрел на Валека и вдруг спросил его:
— А любишь цветы?
— Отчего же не любить. — отвечал несколько удивленный Валек.
— Значит ты равнодушен к этим чудным Божьим созданиям, — заметил Бобек. — Г-м, ты даже не взглянул на мои лилии.
— Великолепные!
— Ты даже не почувствовал, что они восхваляют Господа Бога и своей коронкой, и своим ароматом.
Старик посмотрел вокруг и улыбнулся цветам, которые сами как бы улыбались ему.
— А что поделывает Милиус? — спросил ксендз для поддержки разговора.
Валек опустил глаза.
— Я должен признаться, — отвечал он, — что доктор Милиус, разгневавшись на меня, отказал мне вчера от дому.
— Что ж ты там наделал? — спросил с живостью старичок. — Говори правду, если хочешь, как догадываюсь, сделать меня примирителем.
— Я уже нимало не думаю о примирении, — отвечал Валек, принимая гордый вид, — не чувствую себя виновным… Может быть, я выразился немного резко… но мне не в чем более упрекнуть себя.
Каноник еще пристальнее взглянул на Лузинского, и лицо его нахмурилось.
— Он выгнал меня, — продолжал Лузинский, — и я уже не возвращусь к нему, а так как мне надобно теперь самому заботиться о себе, то я и пришел к вам за сведениями. Я ничего не знаю о своих родителях… Вам не могли быть совершенно не известны их положение, судьбы… Может быть, вы будете так добры и расскажете мне.
Каноник застегнул молитвенник, помолчал, и лицо его приняло почти строгое выражение.
— Во всяком случае доктор Милиус должен был что-нибудь сказать тебе об этом! — проговорил он, наконец.
— Никогда ни слова.
— Никогда ни слова! — повторил Бобек. — Г-м! Вероятно, были на это основательные причины… А я… — Здесь каноник смешался немного, как бы ему трудно было сказать: — Не знаю об этих обстоятельствах.
— Мне известно только, что мать моя — дальняя родственница графов Туровских, — сказал Валек.
— Графов Туровских, — повторил ксендз, опуская глаза на молитвенник, — а если это знаешь, то так и быть должно.
— Об отце же, его происхождении, состоянии, о его судьбе мне ничего не известно; в бумагах также не нашел ни малейшего следа
— Ни малейшего следа, — тихо прошептал Бобек, — в таком случае трудно, если нет следа. Я, как видишь, стар, память сильно ослабела. Столько людей прошло у меня перед глазами, что я решительно не могу ничего припомнить из прошедшего… Я дал бы тебе один совет: попросить прощения у Милиуса, ибо, должно быть, ты сильно оскорбил его, когда дело дошло до такой меры: ведь он честнейший и добрейший человек. Разве он один в состоянии рассказать тебе что-нибудь, если ему известно…
Как ни мало Валек знал людей, однако, взглянув на ксендза каноника, мог легко заметить смущение, будто старик боролся сам с собою и принуждал себя к молчанию. Догадался он, что каноник должен был гораздо больше знать, чем говорил, ибо это ясно отражалось на лице старика.
— Нечего дальше и говорить, — прибавил Бобек, — я решительно ничего не знаю… Скажи-ка мне лучше, что ты намерен делать с собою?
— Что же я могу предпринять, — подхватил с жаром Валек, — когда хожу во мраке неизвестности о собственном своем происхождении? Как бы это ни казалось вам странным, но я решился всевозможными средствами добиться правды и заглянуть в свое прошедшее… в судьбу, постигшую родителей. Уже меня беспокоит и тревожит одно, что все это покрыто тайною.
Бобек вздохнул.
— Сын мой, — сказал он с кроткой серьезностью священника, — ничего нет предосудительного узнавать прошедшее своих родителей. Но часто… часто, когда мы стараемся открыть закрытое от нас Божьею десницею, мы готовим себе тяжелое горе. Теперь ведь открыта широкая дорога для людей всех состояний… К чему тебе знать все это? У тебя есть метрика: ты родился от законного брака, имеешь имя, благодетель дал тебе воспитание — чего же еще больше надобно?
— В таком случае я поеду в Туров, ибо там жила моя матушка, там вышла замуж, и была оттуда изгнана, вероятно, после отлучки мужа… Умерла от нищеты здесь в городе… Неужели же я должен быть равнодушен к тайне, скрывающей судьбу моего отца?
Ксендз, видимо, смутился.
— Не будь равнодушен, — сказал он, — молись об отце и матери, и терпеливо ожидай, пока Господу Богу угодно будет приподнять эту завесу.
— В Турове узнаю что-нибудь.
— От кого? — спросил медленно каноник. — События, о которых говоришь, случились двадцать лет назад с лишком. Один граф мог бы знать о них… но он теперь развалина, ничего не помнит, и порой не может проговорить слова. Прислуга переменилась; все эти люди новые; прежние повымерли.
— А может быть, не все, — прервал Лузинский. — Попытаюсь.
— Не желал бы я этого, сын мой, — сказал каноник. — Делай, что хочешь, но мне хотелось бы отвлечь тебя от этих упорных исследований. Я ничего не знаю, ни о чем не хочу догадываться… Но ведь может случиться, что, разрывая могилы и расспрашивая мертвецов, ты получишь печальный, оскорбительный ответ…
— Все-таки это лучше неуверенности, — подхватил Валек. Каноник не отвечал, ибо в аллее послышались поспешные шаги,
и из-за деревьев показался в соломенной шляпе доктор Милиус. При виде воспитанника он подался было назад, но раздумал, наклонился к ксендзу и, целуя его в плечо, шепнул:
— Мне нужно поговорить с вами сию же минуту, если только не поздно.
Старик пожал ему руку и шепнул в свою очередь:
— Не поздно, и нечего мне говорить; будь спокоен. Милиус вздохнул свободнее.
Теперь ему оставалось уйти таким образом, чтоб не быть принужденным заводить разговор с Лузинским. Взяв под руку каноника, он начал отводить его в сторону, но Бобек, отойдя несколько шагов, возвратился.
— Останься, — сказал он, — мне надо отправить молодого человека.
Старик направился к лавке, возле которой, как вкопанный, стоял Лузинский, и наклонив свою седую голову, проговорил:
— Прощай, любезнейший, прощай, а может быть, и до свидания. Мне нужно посоветоваться с доктором, что-то нездоровится.
Лузинский быстро поклонился, как бы оскорбленный этими словами, и молча ушел из сада.
Доктор смотрел на него бледный, как полотно, и так глубоко задумался, что и не заметил, как старый ксендз положил ему руку; на плечо.
— Зачем он приходил сюда? Просил посредничества?
— И не заикнулся. Что там у вас вышло?
Доктор опустил голову.
— Вздор вышел, — отвечал он, — я горяч, а он молод. Может быть, я позабыл, что имел дело с горючим материалом. Но не произошло ничего особенно дурного. Малый способный, очень способный, но ничем не хотел заняться, ленился; может быть, хоть этим способом принужден будет приняться за что-нибудь и поработать для будущего. Иначе он и погиб бы здесь от безделья. Но, — прибавил доктор с любопытством, — если он приходил не за посредничеством вашим, то по какому же поводу?
