Даниил Мордовцев - Господин Великий Новгород
Все летят, все машут крыльями эти птицы с человеческими головами, а костер разгорается все больше и больше...
Как страшно глядят на него эти глаза, а головы кивают с укоризною: «О, Упадыш! Упадыш! Лучше бы тебе не быть в утробе матери, чем быть предателем Великого Новгорода».
Это не выпь стонет — это стонут головы на птичьих крыльях: «О, Упадыш, Упадыш!..»
Кто-то тихо поет... Это ее голос... Какой грустный напев...
Почто ты, калина, не так-такова,
Как весеннею ночкой была?..
Да, тою весеннею ночкой, на «радуницу», давно, давно... Все прошло — одна память осталась...
«О, Упадыш, Упадыш!» — это, кажется, вздыхает сама земля, не то воздух: «Лучше бы тебе не быть в утробе матери, не родиться на свет божий...»
Во сне ли, наяву ль — видит он: кто-то ходит по полю, меж сонными... Чего ищет эта темная фигура, нагибаясь над спящими новгородцами?.. Одних она крестит, мимо других так проходит... Вот она все ближе и ближе подходит к костру... Костер освещает темную чернеческую монатью и сухое, бледное лицо... Это Зосима словецкий... Он глядит на него, Упадыша, и с укором качает головой... «О, Упадыш, Упадыш!..»
А над головой его, казалось, все небо двигалось к западу, и восточная половина его становилась все светлее и светлее...
Вдруг раздался удар вечевого колокола. Упадыш вздрогнул и — проснулся. Костер давно потух, на востоке занималось утро, алело небо и небольшие легкие облачка...
Упадыш приподнялся. Все еще спало кругом, но за Шелонью, в московском войске, виднелось уже движение.
Упадышу вдруг страшно стало. Ночные грезы и ужасы не выходили из головы... «О, Упадыш! Упадыш!»
Что там делается?.. Московское войско построилось уже в ряды... Впереди виднеются воеводы... Все на конях — на коне и князь Данило Холмский... Он что-то говорит... Если бы Упадыш мог слышать через реку, он услыхал бы следующее.
— Братие! — обращал Холмский к воеводам свои черствые глаза. — Мера нам топерь, братие, послужить великому князю, своему государю, и биться за осудареву правду. Бог и Пречистая Богородица ведают, что правда нашего государя перед нами...
— Положим наши головы за осудареву правду! Ляжем костьми за великаго князя, осударя нашего! — разом воскликнули воеводы, расправляя бороды и звеня доспехами.
Холмский снял шлем с головы, на которой густо засело серебро седины меж золота рыжих волос. Он глянул на большой стяг с изображением воскресшего Спасителя... Все московские ряды обнажили свои головы и тоже воззарились на главный стяг...
— Господи, Исусе Христе! — скрипучим, но здоровым голосом выкрикнул Холмский, так что голос этот прошел по рядам. — Боже, пособи кроткому Давиду победить иноплеменника Голиафа[70] и Гедеону. Пособи, Господи, и нам, недостойным рабам твоим, над сими новыми отступниками и изменниками, восхотевшими покорить православную веру хрестьянскую и приложить к латынской ереси, и поработить латыньскому королю и митрополиту, поминать имена врагов твоих, Господи, в твоей соборной церкви!
Он размашисто перекрестился, колотя пальцами в стальные латы и в наплечники. Невообразимый гул, скрип, звяк и какой-то стон был ответом на речь главного воеводы: это молилась бранная Москва, широко размахивая в воздухе руками, стуча и гремя шеломами и доспехами... Это был шепот смерти, которая веяла в воздухе невидимыми крыльями, навевала холод на душу, проходила морозом по спине... Заскрипели знамена при движении древков — и потом как бы все замерло...
И за Шелонью все пришло в движение. Строились ряды, слышались возгласы, ржанье коней, бранные окрики, которые доносились до москвичей:
— Вперед, молодчая братия!
— Вы вперед, старшии! Вам место впереди — как в церкви, так и тутай!
— Вы легче нас, молодчии... Идите!
— Легче! То-то легче! Мы испротерялись доспихом и коньми... Мы голые! Так ступайте вперед вы, богаты и нарядны! Вам честь и мисто!
Упадыш стоял в отряде Димитрия Борецкого и прислушивался к этим возгласам. Горькая улыбка скользила по его бледному лицу...
— Господо и братие! — покрывал всех металлический голос вождя новгородцев, князя Шуйского-Гребенки, который скакал между рядами с обнаженным мечом. — Постоим за святую Софию и за волю новгородскую... А оже кто тыл покажет, богатый и старший, ино того дом и животы отдам молодчим на поток и разграбление... Вперед! Пейте, братие, кровавое пиво московское!
— Раньше бы было думать о «молодчих»... — горько усмехнулся на эти слова Упадыш. — Нами, молодчими, а не старшими держалась воля новгородская. Нами она и кончитца...
Пробежал ветерок по новгородским знаменам, и они заскрипели у огорлий древков... «О, Упадыш, Упадыш!» — слышалось ему в этих звуках...
Вдруг московский берег Шелони закричал тысячами голосов.
— Москва! Москва! Москва! — гремел в утреннем воздухе московский боевой клич — «ясак».
— Господо и братие! — звучали в этом кличе голоса воевод. — Лутче нам здесь положить головы свои за государя своего, великаго князя, не чем со срамом возвращаться.
— В воду, братцы! В Шелонь!.. Го-го-го-го, — стонали москвичи. И ринулись вперед.
Как в котле, закипела вода в новгородской реке от множества ринувшихся на нее московских коней... Казалось, Шелонь остановилась... Слышен был невообразимый шум и плеск воды, ревели голоса всадников, фыркали кони... Не стало реки перед новгородцами — вместо реки двигались на их берег массы лошадиных тел, морд, фыркающие ноздри, сверкающие мечи и шеломы и дико ревущие глотки: «Москва! Москва!..»
— Святая София и Великий Новгород! — грянуло с новгородского берега.
— За Коростынь, братцы новгородцы! За сором коростынский! — бешено ревел богатырь рыбник, знакомый уже нам Гюрята, оправившийся после побоев коростынских и добравшийся до Новгорода целым и невредимым.
— За носы да за губы те наши, братцы! — кричал и тщедушный «пидблянин», раздобывшийся коньком и смотревший теперь совсем казаком, только без усов и чуба.
— В Шелонь их! Коли! Топи!
Сшиблись передние ряды. Застучали шеломы и латы, поражаемые сулицами и рогатинами. Положение новгородцев было выгоднее — они напирали с берега вниз и опрокидывали москвичей в воду. Передние ряды, падая в воду, расстраивали последующие ряды. Латники, выбитые из седел и падавшие в воду, изнемогали под тяжелыми доспехами и захлебывались в мутной реке, уже окрашенной московской кровью.
— Пруди Шелонь московским собачьим телом! — неистовствовал Гюрята, все опрокидывая на пути.
— Вот вам за носы! Вот вам за губы! — пищал за ним и «пидблянин», одною рукою держась за гриву коня, а другою размахивая сулицей.
Московские задние ряды словно задумались, дрогнули, попятились... Дрогнул и стяг воеводский, зашатался в воздухе...
— Господо, воеводы и братие! — неистово прокричал с берега Холмский. — Первого, кто покажет лицо свое заднему ряду, колите на месте!
Но новгородцы напирали все более и более... Хмурое лицо Холмского зеленело, и он подымался на стременах, чтоб разглядеть, что делается там, за новгородскою ратью... Но там не видно было того, чего он ждал.
И Упадыша нигде не видать. Димитрий несколько раз оглядывался, ища его глазами, но его не было... «Не убит ли?»...
Нет, он не был убит. В пылу общей схватки он незаметно исчез из рядов и, выскакав в поле, за небольшой лесок, поднял вверх свое копье, на котором развевался красный платок. Брови его были сумрачно надвинуты на глаза, горевшие лихорадочным огнем... Как будто бы то, что он оставил позади себя, или то, что он сам делал, или что еще должно было последовать, причиняло ему невыразимые мучения...
— Сатано! Сатано! Тебя кличу! Что ж ты не идешь? — со стоном прошептал он.
Красный плат его продолжал трепаться в воздухе, а он все глядел в даль...
Вдруг в этой дали что-то, словно огромные птицы, зареяло в воздухе... По небу трепалось что-то желтое, хвостатое, трепалось в разных местах... Послышался глухой топот множества конских копыт... Упадыш схватился рукою за сердце...
— Совершилось... О, Каин, Каин! — простонал он.
Желтые хвостатые полосы все ближе и ближе... Видно, что это знамена, но не христианские: на желтых полотнищах видны полумесяцы, золотые и белые. Это татарское войско — это московская засада...
Татары обскакали лес, скрывавший их от новгородцев, и с воплем, воем и гиканьем понеслись на последних, когда они уже почти всех москвичей, во всю длину битвы, успели опрокинуть в Шелонь...
Страшное алалаканье с тылу заставило новгородцев оглянуться. Они увидели позади себя что-то непостижимое, ужасное: эти желтые, трепавшиеся в воздухе полотна, эти нехристианского вида, несущиеся на них и алалакающие конники в остроконечных меховых шапках, эти развевающиеся над ними на длинных древках лошадиные хвосты, не человеческий, а какой-то звериный говор, непонятные слова, непонятные выклики, изрыгаемые этими дьяволами, — все это вселило немой ужас в новгородцев, думавших, что на них обрушились сами дьяволы...
