Виктор Вучетич - Сиреневый сад
«Ушли», – отрешенно подумал Власенко, и это была его последняя мысль. Следующая пуля подсекла коня, и он грохнулся через голову, подмяв под себя уже мертвого всадника.
После ухода Власенко в доме воцарилась долгая гнетущая тишина. Позже Сибирцев различил негромкие голоса на кухне и, словно вспомнив, очнулся.
– Егор Федосеевич! – позвал он.
Семенящей, робкой походкой приблизился дед. Но стоило только ему взглянуть на Сивачева, как на лице его отразился все тот же суеверный страх.
– Последняя просьба к тебе, Егор Федосеевич, – мягко заговорил Сибирцев. – Можешь обратно в храм проникнуть? Тогда скажи Матвею, Баулину, Ныркову – кого встретишь первым, что казаки сейчас соберутся во дворе у Павла Родионовича. Только эти слова, Егор Федосеевич, и больше ничего. Сможешь?… Иначе село не спасем. Ступай, Егор Федосеевич, вся надежда на тебя. Ступай… А об том, что ты видел здесь, молчи. Забудь…
И снова тишина. Только слышно, как почему-то сами по себе потрескивают давно рассохшиеся половицы, скрипит на сквозняке разбитая рама окна, шелестит листьями ветерок в саду.
Вот сейчас услышит Сибирцев тяжелые, грузные шаги Елены Алексеевны… Нет, она в беспамятстве. Маша сказала: ей совсем плохо. Напротив, сгорбившись на стуле, застыл Яков, утопив в ладонях лицо. А время идет…
Отдельные выстрелы, доносившиеся из села, стали перерастать в плотную, густую перестрелку. Вот снова заговорил пулемет. И вдруг, все перекрыв своим мощным гулом, в который раз ударил колокол. Пальба усилилась.
«Пора! – сказал сам себе Сибирцев. – Больше рисковать нельзя. Чем обернется бой, неизвестно, а ждать уже поздно. Сивачев все понял, и рисковать им преступно. Значит, пора… Ах, Маша, Маша, поймешь ли ты?…»
– Вставай, Сивачев, – твердо сказал он и поднялся. – Пойдем.
– Сибирцев… – вырвалось у Якова. – Я же все сделал, что ты мне велел…
– Я людей спасаю, Сивачев, село, а не тебя, бандита. Сибирцев махнул наганом на дверь, и Сивачев встал. На его заросшем сером лице не было теперь ничего, кроме безмерной усталости и отчаяния. Медленно шагнул он к выходу на террасу, задержался в дверном проеме, безразличными глазами окинул комнату и хрипло спросил:
– Где ты меня?…
– Иди, Сивачев.
Сцепив пальцы за спиной, Яков, пошатываясь словно пьяный, стал спускаться по ступенькам в сад.
– С матерью дай хоть проститься… – сказал, не поворачивая головы.
– Убить ее хочешь?
Понурив голову и ускоряя шаги, Сивачев пошел по заросшей дорожке сада.
Сирень уже отцвела, осыпалась вишня, побурели в густой траве ее лепестки, еще вчера казавшиеся снежной метелью. Но настоянный жаркий аромат, духота притихшего сада кружили голову…
Казалось, они вступили в царство умирания и теперь медленно спускались к реке вечности. Где-то далеко, словно за тридевять земель, стреляли, убивая друг друга, люди, однако там била жизнь, жестокая, но все-таки жизнь. А здесь, на склоне к речке, заросшем густой крапивой, стояла поразительная тишина, в которой глохли все живые звуки.
«Трава, цветы, растения, – вспомнил Сибирцев услышанное когда-то, – перед смертью пахнут особенно сильно. Будто хотят отдать все, что не успели при жизни, все свои последние силы, свою кровь, свой нерастраченный дух».
– Послушай, Яков, – сказал Сибирцев и увидел, что Сивачев вздрогнул, как от удара. – Мы одни здесь с тобой, Яков. Кончим мы твою банду. Все. А теперь я хочу, чтоб ты остался мужчиной до самого конца. Если можешь, конечно. Не знаю, хватит ли у тебя сил для этого, но надо нам, Яков, уходить мужчинами… Ты был когда-то офицером. На, возьми, – Сибирцев за ствол протянул Сивачеву его наган. – Знаешь сам, что с ним делать…
Он в последний раз взглянул в запавшие глубокие глаза Якова, увидел его тяжеловатый и раздвоенный, как у Маши, упрямый подбородок и кивнул.
– Прощай…
Повернулся и медленно пошел вверх по склону. И вдруг он ощутил неимоверное облегчение, будто сбросил с плеч давний тяжеленный груз. Он снова увидел сейчас тоскливо-обреченный взгляд, какой бывает у загнанной, ждущей выстрела в ухо лошади, и понял, что поступил правильно. Кем бы ни был Яков, он был братом Маши. И он должен сам найти в себе силы…
Громкий металлический щелчок прервал его мысли, спина почему-то мгновенно покрылась липким холодным потом. Сибирцев резко обернулся: Яков двумя руками держал направленный ему в спину револьвер. Его выпученные глаза побелели от ужаса.
– А-а-а! – закричал Сивачев истошным пронзительным криком и, швырнув в Сибирцева револьвер, ринулся сквозь крапиву вниз к реке.
– Зачем же ты так, Сивачев? – с горьким сожалением сказал Сибирцев. – Куда же ты, куда ты теперь бежишь, бандит, от кого и зачем?…
Он словно нехотя достал свой наган, взвел курок и, когда из зарослей вынырнула спина бегущего, нажал на собачку. Крик тут же оборвался.
Потом Сибирцев поднял револьвер Якова, оттянул курок и увидел, что перекосило патрон в барабане. «Какой же ты дурак, Сибирцев, – отстранение, как о постороннем, подумал он, – о какой чести может идти речь? Нужно было опять испытывать судьбу? Не понимаю, на кой черт…»
Через сад он прошел к дому и увидел Машу. Она стояла на террасе, прижавшись щекой к деревянному столбику, и остановившимся взглядом наблюдала за Сибирцевым. Он подошел, поднял, держа за ствол, наган Якова, покачал его.
– Нет, видно, я совсем неисправимый… – раздумчиво проговорил он. – В спину стрелял… Патрон перекосило, бывает же такое… – Сибирцев недоуменно пожал плечами и отшвырнул наган в кусты. Сел на нижнюю ступеньку, сжал виски ладонями, уперев локти в колени. – Возможно, я не имел права его судить… – пробормотал он. – Может быть, он искупил бы свою вину… Вину?… – повторил он удивленно. – Нет, он не хотел и не мог этого. Не мог… Его окружили, Маша, очень плохие люди, а он привык. Было поздно… Я знаю, что я не прав, но я не мог поступить иначе, Маша. Не мог.
– Мама умерла, – негромко сказала Маша, не меняя позы. Сибирцев поднял голову, словно прислушиваясь к ее словам. – Когда ударил колокол, она открыла глаза и сказала мне: «Знаешь, Машенька, а ведь Яша сейчас умер».
Сибирцев начал приподниматься, не спуская с нее глаз.
– Она умерла тихо, как уснула… Яша правда умер?
– Его давно нет, – ответил Сибирцев. – Он умер давным-давно. Когда мы с ним были совсем молодыми. Это было очень давно, Маша…
– Я знаю, – устало сказала она. – Сегодня ночью я слышала весь ваш разговор…
Над селом неистовствовал колокол…
Отец Павел, привстав на козлах, хлестал кнутом коней, гнал бричку. Он слышал колокольный звон и видел густой дым, встающий над Мишарином. Сердце предвещало беду. Уже на подъезде к селу он вдруг понял, что горит его дом. И это открытие его сразило. Он упал на сиденье, и кони сами, замедлив бег, выкатили тарахтящую бричку на середину булыжной площади.
Дом бушевал в огне, горели и бросали длинные языки пламени столетние липы на усадьбе, заворачивалось от жара кровельное железо на крыше, раскаленные добела листы его падали, разбрызгивая искры, на улицу.
Павел Родионович, сойдя ватными ногами на землю, безумными глазами оглядел пожар и кинулся к дому. Его перехватили толпящиеся на площади мужики и бабы. Вовремя сдержали. От жара едва не занялась, но пошла дымными курчавинами поповская борода.
– Господь с тобой, батюшка! – завыли старухи. – Куда ты в геенну огненную-то?… Отошла Варвара Митревна, царствие ей небесное, прими, господь, отошла, батюшка… Помолись за ее, усопшую!…
Он позволил подвести себя к бричке. Кто-то помог прилечь на сиденье, чья-то рука положила на лоб холодную мокрую тряпицу. Сознание как будто покинуло его, но в горячечном пылающем мозгу бились слова Маркела: «Бог милостив, Паша, даст атаман прикурить твоим антихристам… Наша пора идет, Паша». Потом Павел Родионович услышал чей-то знакомый громкий голос: «Чего стоишь, дура, беги в кузню, багры тащи! Да ведра давайте! Огонь сдержать надо!»
Он открыл глаза и застонал от ослепительного солнца. Наконец разглядел. Это кузнец Матвей командовал мужиками.
– Водой заливай! Соседей, говорю, заливай, перекинется огонь– то! Ну чего рот раззявил? Полезай на крышу да ведро подхватывай! Эй, бабы, еще воды тащите! Кузнец подошел к бричке, хмуро взглянул на попа.
– Прикатил, значица, Павел Родионыч? Ну-ну… Грех говорить, да чую, сам ты беду накликал. Ну да господь те судья… Не у одного тебя горе-то нынче. Эвон сколько мужиков бандюки положили. Загляни в храм-то, увидишь… А в доме твоем они самые вместе с атаманом своим пировали, стало быть. Вот так, святой отец! – Кузнец в сердцах махнул рукой и отошел к мужикам.
«Сам накликал, – колоколом бились в мозгу слова кузнеца. – Надо ехать! – сверкнула мысль. – Бежать!… Но куда, куда теперь бежать?… Варя! Куда от нее? И где она? Нет… У престола господнего…»
Павел Родионович услышал конский топот и с трудом повернул голову. На площадь влетела бричка с пулеметом на задке. Из нее выбрались двое. Одного он знал – злыдень Баулин. Другого, в кожаной тужурке и фуражке, видел впервые. Приехавшие размяли ноги и пошли к нему, о чем-то переговариваясь.
