Виктор Дьяков - В году 1238 от Рождества Христова
– Матушка, да не печалься ты раньше времени. Я у князя Милована в почете состою, если будет вас молодая княгиня шпынять да утеснять, я к нему подойду, замолвлю слово за вас. А может, вы и сами к Голубе приладиться сможете…
До позднего вечера судила и рядила княжья дворня, как встретить и угодить молодой госпоже. Ключница весь разговор подслушала, а то, что все эти скорые венчания не от хорошей жизни, а от продолжавшей висеть над селом смертельной опасности… Она это как-то упустила, все застило, как ей казалось, куда более важное для их узкого дворового мирка – в дом уже на днях придет молодая властолюбивая хозяйка. Поохали, погрустили, а потом как будто нашли из складывающейся ситуации выход, который тоже пришел в голову ключнице:
– Все исполнять будем, половиками ей под ноги ляжем, а приладимся, захолим, закормим. Она же поесть, страсть как любит. Года не пройдет – она без нас шагу ступить не сможет…
Милован почти весь день отсутствовал, и дворня слегка расслабилась, выпила наливочки, заглушая беспокойство о возможных изменениях в их жизни в этом году. При этом они совершенно не думали, что этот год надо еще просто пережить-выжить.
Обилие всевозможных татарских трофеев и полнейшая самоуспокоенность по поводу будущего вдруг побудило Голубу одеть не только подаренные Милованом гутулы, но и примерить кое что из боевых доспехов. Доселе никогда она не стремилась вырядиться мужчиной, но тут пример Бояны ее явно подбил. Ни меч, ни саблю в руки она брать не собиралась, а вот нарядится в кольчугу, одеть на голову шлем и посмотреться в зеркало, как выглядит в образе воительницы, эту блажь Голуба решила осуществить с помощью Бояны и даже пояснила с чего это ей взбрело на ум:
– Ты в книгах про поляниц читала, а я про киевскую княгиню Ольгу. Она когда шла мстить за мужа, во главе войска стояла и одета была как ратник в шлем и доспехи.
– Так Ольга эта не кривичанка была и не мерянка, а варяжка, – не преминула и Бояна шегольнуть своими познаниями.
– А ты почем знаешь? – удивилась услышанному Голуба.
– Дядя Ждан говорил. Я у него про всех женщин-воительниц выспрашивала. Одна самого Илью Муромца на бой вызывала. Дочь его. Она настоящей поляницей была, редкий мужик против нее устоять мог. А отца на бой вызывала, за то, что он ее за дочь не признавал и мать словами погаными позорил.
– Ну и как, бились они, – загорелась любопытством Голуба.
– Да нет. Илья отказался, дескать, биться с бабой, это для богатыря позор. А про эту княгиню Ольгу скажу, доспехи на ней были не настоящие, а легкие, специально для нее сделанные и сама она только во главе войска красовалась, а на брань не водила, – скептически поведала Бояна.
– Правильно, зачем самой княгине на брань войско водить, у нее для этого воеводы есть, – высокомерно, явно уже примеряя на себя венец княгини, проговорила Голуба. – Ладно, давай, что ты там принесла?
– Что просила то и принесла, вот кольчуги три штуки… не знаю, подойдут ли, шелом вот татарский… Боюсь велик тебе будет, зато посеребренный. Говорили, что он на их главном воеводе был, которого князь Милован зарубил. Примерять-то будешь? – Бояна взяла в руки красивый посеребреный на маковке шлем с лавки, на которой также были расстелены кольчуги.
Голуба поежилась, ибо предчувствовала, что железный шлем и железная рубаха это не мягкая кунья, или беличья шапки и не льняные, или шелковые рубашки и сарафаны, которые носила она. Бояна усмехнулась:
– Что княжна, боишься холки свои нежные о железо поранить.
– Прикуси язык, ничего я не боюсь! – сразу распалилась Голуба.
Тут в светелку, где намечался процесс «переодевания», буквально забежала, с трудом переводя дыхание, матушка-попадья:
– Чего ты здесь хоронишься Голуба!?… Весь дом избегали, тебя обыскались, а то вон где. Иди скорее, отец тебя зовет!
– Я скоро матушка, вот только примерю. Голуба не прочувствовала волнения матери и думала, что отец зовет ее по какой-нибудь обычной домашней надобности, ну а так как в доме она никого не боялась, в том числе и отца, то особо не поспешила.
– Беги сейчас же, отец что-то очень важное тебе хочет сказать, – мать даже притопнула ногой, выказывая неожиданную для себя строгость…
Голуба вернулась в светелку, где ее уже вместе с Бояной ждала и Веселина. Тут же находилась и две девка-прислужницы, которых позвала Бояна, предчувствуя, что переодеваться Голубе сподручнее будет с их помощью. Сама она в качестве прислужницы быть никак не хотела. За это непродолжительное время, казалось, Голуба стала старше. Нет, она не постарела внешне, просто уходила балованная озорная девчонка, пришла взрослая задумчивая женщина.
– По какой надобности тебя наш батюшка звал? – спросили Веселина, видя, что состояние сестры, говорит о том, что отец сказал ей, что-то из ряда вон выходящее.
– Девушки, милые, я замуж выхожу… послезавтра, – радостно-растерянно поведала Голуба.
– Значит, татары к нам еще придут и с большой силой, – сразу определила причину такой спешки Бояна и стала собирать принесенные доспехи – Голубе уже явно было не до мимолетного каприза.
– Так у нас же еще свадебная справа совсем не готова, мы ж думали на осень… – всплеснула руками одна из девок-прислужниц.
Голуба как только это услышала, тут же сбросила с себя восторженное оцепенение. Она вновь стала прежней неофициальной княжной, жаждущей перейти в официальный статус княгини.
– Сегодня ночь, завтра день и завтра ночь. Шить будем из того, что у татар взяли. Всех мастериц собрать, сбегов расспросить, кто платья и прочую справу шить умеет. Я не одна замуж выхожу, еще больше двадцати девок выходят, и я их всех лучше одетой должна быть! Девки, – обратилась Голуба к застывшим прислужницам, – кто мне лучше угодит, с собой в княжий дом возьму, а кто не угодит – вон прогоню, за смерда замуж отдам, будете в земле ковыряться, да за скотиной убирать, – Голуба властно притопнула.
– Иш ты, норов-то кривичский, а по виду мерянка круглобокая да задастая, – бормотала себе под нос, не без восхищения внимая Голубе, Бояна, унося доспехи.
В эту ночь Бояна ушла ночевать в избу к дяде – она не умела сноровисто обращаться с иглой, да и желания прислуживать будущей княгине, что в доме священника в эти день и две ночи будут обязаны все, включая ее мать и сестру… У Бояны такого желания не было.
Милован хотел провести венчание и прочие свадебные обряды как можно тише и скромнее, но Ждан придерживался иного мнения:
– Мил… смерды они пусть как хотят, даже если и без веселья – не беда. Сейчас не до праздников. Но ты и Голуба… Это варяги-рюриковичи тебя князем не считают, а весь местный народ знает, что ты наш настоящий, родной князь и на венчание к народу выйди как положено князю. Пусть дворовые твои разыщут, почистят и починят праздничную княжью справу, что предки твои носили. Я же помню еще, как твой отец венчались, мальцом был, а помню какой кафтан, шапка да сапоги на нем были красивые. Если ты выйдешь, как князю положено, весь народ наш вспомянет, кем мы были когда-то, когда предки твои владели не одним селом и двумя деревеньками, а многими вотчинами, были сильны и богаты. Вот за Голубу я не переживаю, ее не надо как тебя уговаривать, она так нарядится, сама княгиня Агафья, ляшское отродье, упокой Господи ее душу, так не наряжалась.
Венчать дочь с Милованом отцу Амвросию было не с руки и этот обряд должен был провести священник-беженец из под Мурома. Он помогал отцу Амвросию в богослужениях и главное… Главное, он был холост и относительно молод – двадцати восьми лет от роду. Все в доме священника судачили, что кажется и смиренной Веселине Бог послал жениха.
Две ночи и день дворовые девки и, собранные со всей округи швеи-мастерицы, не смыкали глаз, ели «на ходу», но свадебная справа была готова в срок. Результат оказался налицо – в церковь Голуба вышла такой, что казалось, свет церковных свечей померк и святые с икон, глядя на невесту, аж зажмурились. Такой «свет» исходил от ее ослепительного наряда, да и от всего ее облика, лучащимся вдохновенным ожиданием счастья…
11
Алтан с остатками тысячи Мансура догнал Бурундая уже в разоренном Торжке, когда темник готовился к аудиенции у Джихангира, чтобы преподнести ему голову побежденного коназа Гюрги. Услышав рассказ Алтана, Бурундай как будто не очень опечалился гибелью Мансура, куда больше его потрясло другое:
– Сколько, говоришь, ты привел людей!?
– Сорок три человека, – опустив голову, повторил Алтан.
– Сорок три из более чем полутысячи!? – Бурундай встал с коврика, на котором сидел с таким лицом, что, казалось, вот-вот кинется на отшатнувшегося в страхе сотника.
– Мансур был молод, горяч, моих советов не слушался. Он сам повел воинов на приступ, потерял много людей и погиб, – торопливо оправдывался Алтан.
