Кэтлин Кент - Дочь колдуньи
Она оттаскивала меня со словами:
— Да ты одержимая, если так дерешься. Только посмотри, что ты сделала с моей дочкой!
Фиби лежала на земле, закрыв голову руками, и визжала, как синица, попавшая в пасть черного полоза. Несколько посетителей вышли на крыльцо поглазеть на драку, и среди них был и дядя с кружкой в руке.
Подобрав с земли бадью, я сказала Мерси, которая высасывала кровь из раны на руке:
— Надеюсь, твоя рука будет гнить, пока все пальцы не отвалятся, воровка!
Я собралась уходить, но, несмотря на шерстяную шаль, повязанную вокруг шеи, до меня донесся голос Мерси, твердый и громкий.
— Все слышали, — сказала она, — она наслала на меня проклятие. Она ведьма. А как иначе? Она дочь своей матери.
Прежде чем войти в дом, я посидела во дворе, потирая ушибленную голову. В затылке больно пульсировала кровь, ныло плечо. Кожа на ладонях содралась, когда я падала, и я осторожно выковыряла грязь из ранок. Может, и правда я была такая же, как мать, раз таково было общее мнение. Может быть, мое желание отдалиться от нее доказывало, что на самом деле у меня такой же упрямый характер. Я не была красивой и сообразительной, как Маргарет. Не была кроткой и уступчивой, как Фиби Чандлер. Во мне была какая-то несгибаемая, как слюда, жесткость. Я вспомнила булыжник, который сжимала в руке, когда мы ходили к Сэмюэлю Престону. Собаки в поле будут кусаться и драть друг друга в клочья, но, стоит незнакомцу приблизиться к лагерному костру, они бросятся на чужака всей стаей. А мир полон чужаков.
Я не хотела рассказывать матери, что произошло. Я не вынесла бы ее понимающего взгляда, который говорил бы: «Вот видишь, я была права насчет твоего дяди». Заглянув в бадью, я увидела, что содержимое почти не пролилось. Мое платье порвалось под мышками, но ведь всегда можно сказать, что я оступилась и упала, а это избавило бы от лишних вопросов. Нужно было успокоиться, потому что мать могла не только предсказывать изменение погоды, но и читать мои тайные мысли. Чтобы она ничего не заметила, лучше всего было держаться поближе к братьям. Я затерялась бы в суете и перепалках и превратилась в подобие фишки в игре «Мельница», которую так любил отец. Цель игры заключалась в том, чтобы выставить в ряд три фишки, после чего разрешалось «съесть» фишку соперника. Действовать следовало быстро и уверенно и быть хитрее и ловчее другого игрока. Выигрывал тот, кто первым «съедал» все фишки противника. Игрокам требовались хитрость и расчет, но самое главное — надо было постоянно двигаться.
Никто в тот вечер не заметил моего порванного платья, хотя мать спросила, не упала ли я в овраг, увидев ссадины у меня на ладонях. Вскоре обо мне забыли, так как все бросились встречать гостей — Роберта и его племянницу. С этой минуты и до самого позднего вечера мы набивали животы молочным поросенком и лепешками. Отец поймал в силки двух бобров, и мы зажарили бобровые хвосты в их собственном, булькающем и скворчащем, жире на чугунной сковороде. Мы поглощали копченые оленьи ребрышки, разламывая руками косточки, чтобы высосать вкуснейший костный мозг. А когда мы наелись как удавы, мать выставила на стол пирог из дикого ревеня, кисло-сладкий на вкус. Ричард с Элизабет сидели на скамье у очага, осоловевшие и сконфуженные, не решаясь заговорить друг с другом.
Я уснула прямо за столом, и меня на руках перенесли в кровать. Мои руки были липкими и красными от ревеня. Среди ночи я проснулась и вспомнила, что сегодня семнадцатое ноября. Мне исполнилось десять лет. Я отыскала под подушкой кусочек муслина, подарок Маргарет, в который был завернут глиняный черепок. Выбралась из постели и бесшумно поднялась на чердак, стараясь не разбудить братьев. Там я положила ткань и завернутый в нее черепок на дно бабушкиного сундука, закрыла крышку и, дрожа, вернулась на ощупь в постель.
Зима пришла вдруг и сразу, еще до первых петухов.
Я услышала ветер, который ворвался как невеста, опаздывающая на собственную свадьбу, разметая снег и лед по мерзлой земле подолом накрахмаленной шуршащей юбки. Вскоре я заснула, а когда проснулась снова, снежные сугробы отрезали наш дом и амбар от остального мира.
Это была самая холодная зима за многие годы. Она охватила наш Новый Свет и пошла дальше, в Англию, а оттуда в Голландию и Францию. Бельгийцы и пруссаки дрожали в своих постелях, а паписты в северных странах плясали джигу, чтобы ноги не примерзли к земле. Индейцы прекратили воевать, и в течение всего декабря бостонская колония жила спокойно. Пограничные города распустили стражу, чтобы в тишине и трезвости отпраздновать рождение Спасителя.
Но в соседней деревне Салем маленькие девочки в тепле и уюте пасторского дома от скуки смастерили запрещенный магический шар. С помощью рабыни из Вест-Индии они занимались гаданием, задавали невинные вопросы вроде: «Кто мой суженый?» или «Кому я отдам свое сердце?». Яйцо опускали в стакан с водой, воду мешали, и в хрупком сосуде образовывалась воронка, в которую засасывалось и уходило как добро, так и зло. С того времени я стала часто представлять себе ад как место, где очень холодно.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Январь — май 1692 года
Двадцать пятого января по Ипсвичской дороге на юг, в направлении Бостона, в кровь пришпоривая коня, мчался курьер. В седельной сумке он вез пергаментный пакет, обугленный по краям и пропахший дымом. В сорока милях к северу, в городе Йорке, штат Мэн, сто пятьдесят индейцев-абенаков напали на поселения, расположенные вдоль реки Агаментикус. Сотни семей выскакивали из горящих домов ночью в одних сорочках. Преподобный Джордж Берроуз из соседней деревни Уэллс описал отцам города Бостона эту кошмарную бойню: столбы дыма, бушующий пожар, более пятидесяти несчастных, разрубленных на куски, в том числе местный пастор. Не менее восьмидесяти молодых женщин и мужчин абенаки захватили в плен и угнали в Канаду. Некоторых впоследствии выкупили, о судьбе других ничего не было известно. Преподобный Берроуз хорошо знал отцов города, поскольку раньше служил пастором в салемском приходе. Он счел своим долгом написать о нападениях, поскольку у многих из погибших были в Бостоне родственники. Позднее эти самые родственники арестуют пастора, будут его пытать и повесят, обвинив в колдовстве.
Однако мы об индейцах не услышим до февраля. Январь мы провели отрезанными от мира, и, несмотря на то, что снежные сугробы не давали нам добраться до города и до соседей, мы пребывали в достатке, хотя мать свято верила, что все дело в умеренности, а вовсе не в везении. Чем бы она ни занималась, разжигала огонь в очаге или пряла, на лице у нее было отсутствующее выражение, будто она вела в уме какие-то подсчеты, и я знала, что она прикидывает, как мы доживем до весны. Мяса и дров нам должно было хватить на несколько месяцев. А на чердаке в подвешенных муслиновых мешках спали сном Лазаря маленькие твердые семена.
В конце месяца Ханна опрокинула на себя кастрюлю с супом, которая стояла на краю стола, и обожгла руки, шею и грудь. Кожа сморщилась и покрылась волдырями, и если бы мать не сорвала с нее платье, думаю, у нее на теле навсегда остались бы рубцы. Ханна почти весь день и вечер лежала в постели, плакала и уворачивалась, когда мы с матерью прикладывали к обожженным местам тряпочки, смоченные раствором ромашки, или заставляли ее пить настой мяты и лаванды. Она все плакала и плакала, и, что бы я ни делала, ничто не могло ее успокоить, пока мы с матерью не легли с ней рядом. К утру Ханна забылась сном, зажав мою куклу в обожженных руках.
Я, должно быть, тоже заснула, но проснулась, когда мать поднялась, чтобы разжечь очаг к завтраку. Братья и отец еще спали. Я лежала тихонько, обнимая Ханну за влажную и горячую шею, и наблюдала. Закончив разжигать угли, мать подошла к бабушкиному дубовому буфету. Вырезанные из дерева виноградные лозы были в темноте похожи на лица великанов. Мать достала из ящика перо, чернильницу и большую красную книгу, которую я прежде не видела. Перелистала страницы, исписанные убористым ровным почерком, и раскрыла чистый лист. Обмакнув перо в чернила, она начала заполнять лист мелкими буквами. Мать писала левой рукой и очень красиво. Кисть поворачивалась, изгибаясь в крепком запястье, как миниатюрная головка арабской кобылицы на мускулистой шее. Пальцы у нее были длинные и суживающиеся на концах. Глядя на фаланги ее пальцев, я вспомнила историю о молодой женщине, которую рассказал дядя прошлой зимой. Женщина эта утонула в мельничном ручье, а ее кости вынесло большим колесом на берег. Сын мельника сделал из грудины арфу, из черных волос смастерил струны, которые прикрепил колышками из длинных белых пальцев. Когда он играл на арфе, голос утопленницы неизменно пел о том, как сестра столкнула ее в воду. В истории ничего не говорилось, почему было совершено убийство, но тетя шепнула мне на ухо, чтобы муж не слышал, что причиной, наверное, был мужчина.
