Шмуэль-Йосеф Агнон - До сих пор
– Нет, это не почта, – сказала девочка.
– Почему не почта?
– А потому, что наша почта в сто и в сто и еще в сто раз больше, – ответила девочка.
– Ну, уж не в сто, – сказал отец. – Нет такого дома в мире, чтобы был в сто раз больше этого.
– А вот есть! Наша почта в сто миллионов раз больше, – настаивала девочка.
– Упрямица ты, – укоризненно сказал ей отец. – Говорят тебе, нет на свете дома, который в сто раз больше этого, а ты говоришь – в сто миллионов. Ты даже не знаешь, что это – миллион.
– Ты сам не знаешь, – сказала девочка. – Вот скажи мне, почему тетин негр длиннее тетиной кровати?
– Не говори глупости! – рассердился отец. – Оставь меня в покое, мне нужно написать телеграмму.
Я распрощался с ними, купил открытку и сел писать Малке. Мне представилось, как она сидит там одиноко в пустом доме и ждет мужа и сына, ушедших на войну. И эта печальная картина вернула меня к той дурной вести, которую я услышал часом раньше, – о погибшем на войне сыне Миттеля. Мне припомнилось, как я оказался в доме Миттеля как раз в тот день, когда его сын отправлялся добровольцем на фронт, и как печален был тогда сам Миттель, и с какой гордостью его жена смотрела на сына, который вызвался защищать отечество. В тот день Миттель рассказал мне такую историю. У Хешла Шора, издателя галицийского ежегодника Хе-халуц[50], был единственный сын, который жил в Париже и вот-вот должен был получить должность лектора в Сорбонне. Сидел Хешл с женой за обеденным столом, глянул в окно и увидел, что к их дому идет почтальон. Он сказал жене: «Несут нам добрую весть – наш сын принят в Сорбонну». Бросился навстречу почтальону, а тот протянул ему депешу. Он открыл депешу и прочел – сын его погиб. Он вытер губы и сказал: «Хороший был у меня парень, эх хороший был парень, жаль, что умер». И тут же вернулся за стол, к своей еде. С того дня и до самой своей смерти он не менял больше еду и не менял на себе одежду. Каждый день ел ту же пищу, которую ел, когда пришла к нему весть о смерти сына, и каждый день надевал ту же одежду, которую носил в тот день.
Я купил еще одну открытку и написал Миттелю несколько слов соболезнования. Через несколько дней я получил от него письмо, в котором он сообщал мне подробности гибели сына, а на полях приписал: «Открою тебе по секрету, что написал мне некий немецкий ученый муж, слава и гордость немецкой науки. У него тоже сын погиб на фронте, и, когда я выразил ему соболезнование, он мне ответил: за эту войну нам следует благодарить господина немецкого учителя, который вбил в головы своих учеников безумную мысль, будто они являются наследниками Древней Греции и Древнего Рима».
Глава десятая
Нашел я себе комнату. Или точнее, она меня нашла – не иначе как поиздеваться надо мною и приумножить мои страдания. С виду комната хороша. И мебель в ней хороша. И хозяева – люди спокойные и порядочные. И два окна есть в комнате. Вот только под одним окном – мясная лавка с ее ароматами, а под другим – остановка трамваев, которые один за другим приближаются с грохотом к моему дому, и по мере их приближения грохот этот нарастает так, что начинают трястись все вещи в комнате, а пуще всех вещей начинаю трястись я сам. Потом приходит ночь, большинство трамваев засыпает, и тогда беда моя разевает пасть в самом доме. Домохозяин арендует кинотеатр в Халлензее и по вечерам отправляется туда с женой, присматривать, как у них идут дела в этом кинотеатре, засиживаются там за полночь, а когда возвращаются, то превращают ночь в день: едят, и пьют, и во весь голос обсуждают свои дела, и шумно спорят, какие фильмы привлекательны для публики и какие следует заказать. И поскольку, недоспав ночью, они потом поздно просыпаются днем, я все утро боюсь помешать их сну и поэтому не решаюсь шевельнуть ни рукой, ни ногой. Будто меня связали канатами.
Я закуриваю сигарету, подхожу к окну и смотрю наружу. Вдоль улицы на половину квартала тянется к мясной лавке крикливая женская очередь, а перед глазами женщин подвешены на крюках туши телят, свиней, кроликов и кур, и на каждой туше – влажная, алая и живая кровь. А у каждой женщины в руках – продуктовая карточка, и они протягивают эти свои карточки к висящим тушам, словно хотят доказать забитым животным, что те обязаны дать им от плоти своей, ибо их сыновья и мужья рискуют своей плотью за отечество. Но туши не обращают внимания на карточки, мертвые туши упиваются горделивым сознанием, что их кровь блестит много ярче той, что льется на поле боя, – ведь на поле боя смешана кровь с грязью и пылью, а мертвые человечьи тела изуродованы до неузнаваемости и лежат, пока не сгниют, тогда как эти, здесь, хоть и висят на крюках, но и после смерти узнаваемы, как при жизни, а кровь делает их даже сочнее и как бы живее. Внутри лавки виден мне мясник, который высится над толпой женщин, точно полководец, возглавляющий женскую армию. На самом-то деле здесь нет никакого врага, одни лишь животные, которых люди лишили жизни, но всякий, кто отведает от их мертвой плоти, тотчас наполняется силой и мужеством, потребными для войны с живыми врагами.
Я поворачиваюсь спиной к мяснику и к войне и гляжу в другое окно, то, которое над трамвайной остановкой. Торопливо пробегают подо мною вагончики, и так же торопливо бегут за ними люди, которые спешат в них сесть, и, хотя мои руки-ноги словно связаны канатами из-за спящих хозяев, мысль моя свободна, и я размышляю: кто первым начал эту гонку, трамваи или люди? Но лязг и грохот стоят такие, что мысли мои путаются и я не нахожу ответа.
Тем временем в доме начинается наконец шевеление. Хозяин и его жена просыпаются. Начинают хлопать двери, и с меня тоже спадают оковы, я становлюсь свободным, и мой хозяин видит это и тоже чувствует себя настолько свободно, что заходит ко мне на пару минут поболтать. Он садится, раскуривает трубку и спрашивает, что нового в газетах, а когда слышит в ответ, что я газет не читаю, впивается в меня удивленным взглядом, и его кругленькое брюшко трясется от смеха и восхищения, потому что ему никогда еще не приводилось видеть таких шутников, которые с самым невозмутимым видом заявляют, будто вообще не читают газет. И чтобы испытать, как далеко я способен зайти в этих шутках, он назавтра повторяет свой вопрос. И на следующий день тоже. А узнав, что я в некотором роде писатель, начинает добавлять к этому вопросу второй: Ну, вас махт ди кунст? – что означает: «Ну, как там поживает искусство?»
Эрих Вальтер Танцман, как зовут моего домохозяина, – из тех известных Танцманов, многие из которых обрели славу как артисты, дикторы, критики и авторы колонок в юмористических журналах. Широкое лицо, широкое тело и широкое брюхо, а что касается сердечной широты – это вопрос к кардиологу. В молодости он был черноволос, сейчас у него гладкая, розовая, блестящая голова. А так как люди искусства в наши времена чураются усов и бороды, а мой домохозяин благодаря своему кинотеатру тоже причастен к искусству, то и он бреет усы и бороду. И поскольку о человеке хорошо свидетельствует, если он за коммерцией не забывает и о Всевышнем, то мой домохозяин дважды в году, на Рош а-Шана и на Йом Кипур[51], закрывает свое прибыльное заведение и отправляется в реформистский Темпл[52]. Таков вкратце портрет моего нового хозяина, господина Танцмана. Он часто сиживал в моей комнате, и я имел возможность к нему присмотреться.
Вот он в очередной раз сидит у меня, курит свою трубку и высказывает свои мнения о мире, о происходящих в нем событиях и о народах, которые совершили роковую ошибку, присоединившись к врагам Германии, и тем самым стали теперь соучастниками преступлений против человечества. Дойдя в этих своих рассуждениях до Британии, он сдвигает трубку в самый угол рта и говорит: «Вот, мы им завидовали, этим британцам, мы видели в них людей высшей расы, мы хотели походить на них и жить, как они, но сейчас мы вынуждены признать, что мы ошиблись, да, мы тяжко ошиблись – они преступники, они законченные преступники, они мерзкие интриганы, все их искусство – натравливать одни страны на другие. А наше немецкое дело – правое, честность и справедливость на нашей стороне, и мы их победим, да, мы их безусловно победим, и не помогут им все их интриги, правда надо всем возобладает, наш кайзер и его солдаты сильнее их короля со всеми его армиями, и кто же может сомневаться, что победа будет за нами». И вот так наша беседа течет себе и течет, пока жена не приносит ему газету. Было бы естественно, если бы он тут же принялся ее читать, ведь мужчинам свойственно живо интересоваться политикой, она их возбуждает, но газета содержит также свежую информацию о продовольственном положении в стране, и потому господин Танцман уступает жене право первого чтения, чтобы она побыстрее выяснила, какие продукты есть на рынке, и поторопилась сходить и купить их, пока другие жены ее не опередили и не расхватали все подчистую.
