Исай Калашников - Гонимые
Потом Таргутай-Кирилтух. Он разорил, обездолил ее. В душе она примирилась и с нищетой, и с одиночеством. Все бы вынесла на своих некрепких плечах.
Схватили сына. Что злого, худого сделал Тэмуджин? Чем прогневили небо она и ее дети?
Оэлун присела отдохнуть на валежину, сняла короб, растерла натруженные плечи. Из-под колоды выбивался говорливый родник. Наклонилась над ним. Вода была холодной, от нее ломило зубы. Над головой с криком пролетела суетливая сойка. Лист осины упал в воду родника, закачался, прибиваемый течением к травянистому берегу. На минуту Оэлун позабыла все свои горести. Ей хорошо было сидеть и слушать лопотание родника, смотреть на деревья, на зеленые блестящие листочки и ярко-красные ягоды брусники, чувствовать томящую усталость во всем теле. Много ли нужно человеку для счастья? Если бы дома был Тэмуджин, если бы злобный Таргутай-Кирилтух оставил ее в покое, она бы ничего больше не желала. Дети стали большими, все они здоровые, крепкие ребята, голод им уже не угрожает — что еще нужно? Так нет, привязался этот проклятый Таргутай-Кирилтух! Что он сделал с ее Тэмуджином? Ни днем, ни ночью не может она забыть о старшем сыне.
Болит, кровоточит материнское сердце. Может быть, Тэмуджина уже нет в живых?
Взвалив короб на плечи, Оэлун стала спускаться вниз, в долину. Лес становился все реже. Наконец вдали за ветвями берез она увидела пасущихся лошадей, юрту. У юрты, возле коновязи, топтались два подседланных коня.
Кто это? Что, если снова люди Таргутай-Кирилтуха?
Придерживая руками заплечные ремни короба, она почти бежала. Ремешок, стягивающий волосы на затылке, развязался, они рассыпались, лезли в глаза.
Прямо с коробом протиснулась в юрту, откинула волосы. У очага сидели Мунлик и его сын — шаман Теб-тэнгри. Она с облегчением перевела дух, но тут же встревожилась снова: с какой вестью приехал Мунлик?
Хоахчин помогала ей снять короб, участливо заглядывая в лицо.
— Устала, фуджин? Ой-е, какое у тебя лицо! Сейчас покормлю…
По тому, как вела себя Хоахчин, она поняла, что ничего страшного нет.
Случись что с Тэмуджином, она бы не стала говорить о ее усталости. И все же не удержалась, спросила у Мунлика:
— Что с моим Тэмуджином?
— Теб тэнгри видел его два дня назад.
— Как он там? — она повернулась к шаману.
— Ходит с кангой на шее, — сказал Теб-тэнгри. — Черным рабом, будто пленного врага, сделал его Таргутай-Кирилтух…
Оэлун, закрыв глаза, увидела сына, высокого, худого, с тяжелой колодкой на тонкой шее, и закусила губу, чтобы не расплакаться. Хоахчин подала ей свежего овечьего сыру и чашку кислого молока, но Оэлун не могла есть. Невыплаканные слезы комом застряли в горле. Бедный Тэмуджин. За какую вину мается? Как все это терпит мать-земля, не разверзнется под ногами мучителей, не проглотит их!..
Она подняла голову и увидела глаза Мунлика. В них было сострадание и глухая печаль.
— Оэлун, я хочу съездить к кэрэитам, — сказал он.
— Зачем? — душевно болея за сына, спросила она.
Мунлик осторожно потеребил узкую, длинную бороду.
— Надо же как-то освобождать Тэмуджина… Хан Тогорил, думаю, не забыл, что он был клятвенным братом Есугея, что Есугей возвратил ему отнятое ханство.
— Ты затеваешь войну?
— И без того у Таргутай-Кирилтуха и Тогорила нет мира. Правда, и войны тоже нет. Набегают друг на друга. А до войны дело не доходит побаиваются друг друга. Надо скрытно привести воинов Тогорила сюда и ударить прямо в сердце улуса тайчиутов — на курень Таргутай-Кирилтуха.
— Нет, Мунлик, нет — Оэлун медленно качнула головой, ладонями сжала виски. — Мы пробовали драться — ну и что? Зря погибли люди. Война — всегда кровь. И сироты. Разрушенные очаги. Ограбленные юрты. Война — огонь в степи, сжигает и худые, и хорошие травы.
— Как же вызволить Тэмуджина?
— Не знаю… Но не води сюда кэрэитов. Уж лучше я поеду к Таргутай-Кирилтуху, паду перед ним на колени, буду слизывать пыль с его сапог. Неужели у него нет сердца? Неужели не отпустит Тэмуджина?
Шаман улыбнулся жалостливо, мягко, как улыбаются умудренные жизнью взрослые, слушая неразумные речи детей, проговорил:
— Не отпустит. Когда орел-хищник когтит ягненка, блеяние овцы не остановит его. Но и воинов Тогорила сюда вести нельзя.
Он не оставлял матери никаких надежд. Оэлун растерянно и просяще глянула на Мунлика, будто призывая заставить замолчать шамана-сына. И Мунлик, все более туго накручивая на палец прядь бороды, все более жестко подергивая ее, сказал Теб-тэнгри:
— Воинов хана вести нельзя, просить Кирилтуха не следует — как же быть? Что-то я тебя не пойму, сын. Ты отдалился от всех нас, слишком много времени проводишь у юрты Таргутай-Кирилтуха. Твоих дум я не знаю.
— Конь хочет быть первым среди скакунов, мужчина — среди воинов, шаман — среди тех, кому ведомы тайны неба, — вяло, с неохотой, как о чем то давно известном, сказал Теб-тэнгри; заметив, что отец ничего не понял, добавил:
— Резвость коня проверяется скачкой, отвага воина — сражением, сила шамана — умением полонить ум могущественных.
— Поло-онить, — протянул Мунлик. — Таргутай-Кирилтух кровный враг нашего рода! Ты забыл, что копье его нукера прервало земной путь моего отца и твоего деда Чарха-Эбугена? Поло-онить… Чего же ты добился?
— Ничего, — нехотя ответил шаман. — Таргутай-Кирилтух прогнал меня.
— Так тебе и надо!
На время все замолчали, и Оэлун острее прежнего почувствовала свое бессилие, свою обреченность. Лоб Мунлика бороздили трудные думы, но он молчал. А когда заговорил, в его голосе не было уверенности:
— Может быть, нам помогут твои родичи — олхонуты? Или ваш сват Дэй-сэчен?
— Чем они нам помогут? Пока у нас один помощник и заступник — ты, Мунлик.
В его лице что-то дрогнуло, казалось, он всей душой потянулся к ней, в печально-ласковом взгляде было много невысказанного. Ничего такого она раньше не замечала, и это удивило, даже почему-то встревожило. Скрывая неловкость, наклонилась над столиком, стала разламывать кусочек сыру, а когда снова подняла голову, лицо Мунлика было прежним, озабоченно-строгим.
— Не ищите помощи у кэрэитов и олхонутов, — сказал Теб-тэнгри, помедлил, как будто сомневаясь, нужно ли говорить об этом, продолжал, переводя взгляд с отца на Оэлун:
— Надо искать помощи в самом курене Таргутай-Кирилтуха. Там есть люди, которые помнят Есугея. И я не зря кручусь в курене.
— Что люди… — вздохнула Оэлун. — Они такие же невольники, как мой сын, только без канги на шее. А ты… Ну что можешь сделать ты, Кокэчу?
Она назвала его прежним, детским именем. Для нее он и не был Теб-тэнгри, шаманом, чье имя известно во многих куренях.
— Будет на то воля неба, я сделаю все, что нужно, — сказал шаман и вышел из юрты.
Они с Мунликом остались вдвоем. Сидели, разделенные столиком. Оэлун разламывала сыр на крошки, складывала их горкой. Две слезы скатились по щекам и упали на крышку стола.
Глава 10
Ночью выпал снег, и все юрты куреня были белыми. В стылом воздухе пахло дымом и жареным мясом. Тэмуджин постоял, втягивая ноздрями запахи сытости и благополучия, взял пешню, положил на плечо — железо глухо стукнулось о колодку. Свежий, неулежавшийся снег тихо поскрипывал под разбитыми унтами с вылезающими из дыр травяными стельками. На тропе, бегущей к реке, не было ни одного следа, и она резко выделялась чистой белизной.
Только что рассвело. Зимнее небо было неприветливым, серым. С низовьев реки тянул ветерок, и Тэмуджину в его дырявой короткой шубейке стало холодно. Он, согреваясь, сбежал на реку, прокатился по льду, распахивая унтами мягкий снег. Возле ледяного корыта для водопоя животных из-под снега чернели кучи конского и коровьего навоза, на голубоватом осколке льда трепыхался примерзший клок овечьей шерсти. Дальше стлалось ровное, запорошенное снегом поле льда. Тэмуджин вспомнил игру в бабки на Ононе, и тоска тупо толкнулась в сердце. Какое счастливое было время! Где сейчас Джамуха-анда? Знает ли он о злой доле своего побратима? Недавно видел здесь Хучара. Вместе с дядей Даритай-отчигином они приезжали к Таргутай-Кирилтуху. Встретился с ними случайно. Шел с ведром воды, остановился, увидев незнакомых всадников. Оба в теплых шубах и лисьих малахаях на сытых лошадях ехали навстречу. Его напряженный взгляд заставил их остановиться.
— Тэмуджин? — Хучар резко натянул поводья.
— Племянничек! — завопил Даритай-отчигин. — Да за что же тебя так?
Почему ты не дал мне знать?
Они наговорили кучу хороших слов, пообещали выручить. Но он напрасно ждал. Не дождался ни освобождения, ни дяди с двоюродным братом. Не могли ничего сделать? Может быть, и так. Но хотя бы заехали, сказали, как и что, хотя бы дали кое-какой одежды. Вот тебе и родичи, вот тебе и люди одной крови. Каждый печется лишь о себе, о других подумать некому. Такими стали потомки Хабул-хана.
