Н. Северин - В поисках истины
Совет ли кому дать, помощь ли кому оказать — никто лучше его не мог. А уж на разговор какой приятный! С ним не только проезжие купцы, но даже игумен Трехсвятительского монастыря любил беседовать, а игуменья Воскресенской обители ничего без его совета не предпринимала по хозяйству.
Егор Севастьянович родом был из Чирков. И отец, и дед его были здешние, но житейской мудрости и искусству овладевать сердцами он обучился в Москве у родных матери, которую отец его взял себе в жены оттуда. Ему не было еще трех лет, когда его отправили к дяде, пожелавшему взять его в сыновья. Этот дядя был человек богатый и бездетный, он обещал оставить все свое состояние племяннику, если Егор выкажет способности к торговому делу.
Одним словом, обстоятельства так сложились, что судьба как будто навсегда оторвала Гагина от родного гнезда; прошло более тридцати лет, и родители его давно умерли, когда он вдруг нежданно-негаданно здесь появился. Про него совсем забыли, но, предъявляя права на скудное наследство, оставшееся после его родителей, он сумел доказать, что здесь родился и что крестили его в Трехсвятительском монастыре; на все это у него были неопровержимые документы, согласовавшиеся с записями в церковных книгах, и тогда все про него вспомнили и признали его.
Заявив, что желает поселиться на постоянное житье в Чирках, он деятельно принялся за постройку дома у самой горы, на том самом месте, где находились развалины вросшей наполовину в землю хибарки его родителей.
На затраты он не скупился: ездил в Киев за всем, что казалось ему нужным для нового дома, подрядил монаха-резчика, чтобы разукрасить его снаружи и внутри затейливыми разноцветными выкрутасами, развел большой сад, а так как справа и слева для его затей места не хватало, соседи мешали, Егор Севастьянович, недолго думая, полез в гору, повырубил там лесу, сколько ему нужно было, огородил очищенное место крепким тыном и засадил фруктовыми деревьями.
Все это он делал так хозяйственно и толково, что с каждым днем чирковцы проникались к нему все большим и большим уважением.
Устроившись здесь, он поехал за семейством и привез в Чирки жену, дочь, старушку мамушку да двух молодцов, таких же ловкачей, как и он сам, которые находились у него, должно быть, в большом доверии, потому что он их всюду рассылал за себя, а сам дома сидел и благодушествовал в уютно устроенном гнездышке. Пристрастился он к пчеловодству. Не прошло и трех лет, как за медом стали к нему приезжать из-под Киева, так он был вкусен и душист.
Однако, судя по постоянным разъездам его двух сподручных, Гагин вел и другие дела. Торговал, верно, чем-нибудь, но где у него были лавки — никто не знал. Подъезжал иногда к его дому целый обоз нагруженных подвод. Он выйдет на крыльцо, осмотрит коней, поговорит с людьми и, накормив тех и других, отпустит дальше.
А куда дальше, и этого тоже чирковцам узнать было неоткуда.
Он и жену себе под стать подобрал, такая же дельная да скрытная баба, как и он сам.
Звали ее Акулиной Ивановной, смолоду была, должно быть, красавица и, как видно, из хорошей, зажиточной семьи, но не белоручка, до всего сама доходила и во всем толк знала. С раннего утра на ногах и до поздней ночи вокруг дома хлопочет, ни в чем на работников да на работниц не полагалась, во все входила и всех в страхе держала. С мужем у нее были отношения совсем особенные. Он не только во всем с нею советовался, но часто на нее ссылался, когда у него о чем-нибудь спрашивали: «пойдем, спросим у Акулины Ивановны, как она скажет», или «хотел было так сделать, да Акулине Ивановне не нравится».
Долго дивились и недоумевали чирковцы перед такою покорностью бабе, но потом мало-помалу привыкли и к этой странности в Гагине и даже стали находить это весьма естественным. Баба бабе рознь, и если между чирковками не найти ни одной такой, которая не была бы суетна, болтлива и блудлива, то это еще не значит, чтобы и в других местах они были такие же, ведь вот Гагин нашел же себе жену, которой не за что и плеткой пригрозить, так умно и чинно она себя ведет.
Единственную дочку Марину Егоровну Гагины берегли и холили, как зеницу ока. Мухе не дозволяли на нее сесть, ветерку не дадут на нее подуть, так уж они ее холили да берегли. Кроме старушки няни, находились при ней в подругах и для услуг две девицы и, видать, не из простых, мещанского либо купеческого сословия, сироты и бедные, верно, потому что на полном иждивении были у Гагиных. Говорили, что дальними родственницами они им приходятся и что, Христа ради, их призрели. Обращались с ними ласково, кормили их и одевали хорошо, но, разумеется, с родной дочерью не ровняли, и должны были они угождать ей, как госпоже. Но за то и воли у них было больше; их и в лес за ягодами да за грибами пускали, и в город Акулина Ивановна их с собой иногда брала; Марину же Егоровну, кроме, как в церкви, никто нигде не видал. Из светлицы своей она выходила летом только в палисадник, засеянный для нее душистыми цветочками, да в сад, а зимой каталась в санях, покрытых ковром, и ни с кем, кроме монахинь Воскресенского монастыря, знакомства не водила.
Из чирковских никому до нее доступа не было, но к матери ее здешние бабы за всякой нуждишкой хаживали и всегда оставались ею довольны. Не ласкова и не болтлива была Акулина Ивановна, но никогда ни в чем соседкам не отказывала: больных лечила, указывала, как со скотиной да с птицей обращаться, чтобы выгоды себе больше получить, учила девиц кружева плести да по полотну разноцветными шелками красивые узоры вышивать, помогала людям всячески, одним словом, и выручать из беды и нужды ближних не скупилась, но близости ни с кем не допускала, серьезная была женщина и не то чтобы гордая, а строгая, и боялись ее столько же, сколько и уважали.
По временам приезжали к ним издалека гости, все какие-то купцы, судя по одежде да по сытым лошадям, запряженным в крепкие уютные кибитки, очень вместительные невзирая на кажущуюся простоту и отсутствие всяких бросающихся в глаза украшений.
Люди эти на чирковских улицах не показывались, но зато Егор Севастьянович возил их в монастыри, где гащивал с ними по три, по четыре дня, а иногда и дольше. Ездил он с ними также и в лес, но об этом все помалкивали, не такой был человек Егор Севастьянович, чтобы про него зря языки чесать; любить-то его любили, правда, и уважали, и благодарность к нему чувствовали, но и побаивались немало.
Однако этим летом повадился к ним такой интересный гость, что не заниматься им и не делать предположений на его счет не было никакой возможности, такой он был красивый, статный и, по всему видно, богатый.
Его считали женихом Марины, и вот по каким признакам: ни к кому из гостей не выходила она из своей светелки, а к нему спускалась вниз, и родители оставляли ее с ним вдвоем. Молодые люди два раза подолгу беседовали на крытом крылечке, выходившем в сад, и прогуливались рядом по дорожкам, усыпанным желтыми листьями, под яблонями и дубами, терявшими с каждым днем все больше и больше свой лиственный убор.
Сад-то шел в гору, и как ни высок был окружавший его тын, снизу всегда можно было в него заглянуть.
Гость был и богат, и тароват; всем в доме привозил он прекрасные подарки. После его отъезда и работники, и работницы у Гагиных щеголяли в обновках: у кого шапка, у кого поддевка, у кого сарафан яркого цвета, монисто или лента в косе, и все такое красивое да добротное, что здесь поблизости ни в одной жидовской лавочке не найти. Можно себе представить, как он свою невесту одаривал!
XVI
В этом году очень неспокойно было в той местности. Не успела шайка Шайдюка скрыться после разбоя в Епифановском лесу, как появилась другая под предводительством таинственного Чижика.
Близ города подвиги его ограничились разорением зобовского хутора; испугался, верно, он энергичных мер, принятых начальством, и, не дождавшись облавы, удалился в глубь страны, в степь, где, кроме чумаков, никого нельзя было встретить, а может быть, и дальше, за границу.
Но в чирковском лесу разбойники не переводились. Правда, на здешних жителей они дерзких нападений не совершали, но время от времени посылали молодцов из своих притонов собирать дань с богатых поселян, особенно, с тех, что жили отдельными небольшими поселочками. Сюда они шли по-приятельски, прямо назначали, какую им желательно взять овцу, теленка или свинью, сколько кур, гусей, муки и проч., и, покалякав с хозяевами, а иногда и переночевав у них, уходили себе преспокойно восвояси.
Часто можно было застать в избе зажиточного хуторянина за столом вместе с его семьей неизвестного с загорелым энергичным лицом, в чуйке и с ножом за поясом, мирно хлебавшего щи из одной чашки с бабами и ребятишками, в то время как хозяин со старшими сыновьями увязывал выбранную провизию к седлу, когда непрошенный гость приезжал верхом, или в тюк поудобнее, чтобы взвалить ему на плечи, если он был пеший. Случалось и так, что незнакомец столько наберет припасов, что тележку попросит. Разумеется, отказа не было, и тележку непременно потом находили в целости в указанном месте, иногда с благодарностью в виде красивого платка или мониста для хозяйки или доброго ножа для хозяина.
