Юрий Галинский - Андрей Рублев
– И ныне такое. Как стали князья воедино против Мамая, так сразу побили ордынцев! – подхватил Данилка. – А как снова пошли врозь, татарва Тохтамышева тут же одолела.
– На Мамая тоже не все ходили. Тверской князь отсиделся, новгородцы тож, Олег рязанский, тот и вовсе к ордынцам переметнулся. И прошлый год так же было, еще и иуды князья Суждальские обманом уговорили москвичей открыть окаянным ордынцам ворота Кремника. И мои все там згинули, – пригорюнился отрок, глаза его увлажнились; Данилка заметил это и сразу перевел разговор:
– Скажи, Андрейка, и впрямь ведь святой человек наш игумен. Что ни день – к нему отовсюду люди исповедоваться приходят.
– Да, я такого, как преподобный, не встречал, – откликнулся тот. – Сам из бояр, сказывают, мог жить не тужить, а вот ушел в леса, построил пустынь, самолично, как все, трудится, ряса в заплатах.
– Святой души человек. Чует, что на душе у каждого.
– Это так, – согласился Андрейка. – Я только в книгах читал о таких праведниках. Ведь еще до разоренья земли нашей множество попов, игуменов, архимандритов погрязли в мздоимстве, распутстве и гордыне. И это стало главной причиной беды, что на Русь пришла, потому как Господь отвернулся от молений, возносимых грешными пастырями.
Данилка даже на локтях приподнялся, слушая его.
– Читал я в летописях об епископе володимирском Федоре, он был друг великого князя Володимирского Андрея Боголюбского. Вот что о нем написано: «Много бо пострадаша человеци от него, заточенья и грабленья, не токмо простому люду, но и монахам, игуменам, архиреям безмилостив сей мучитель, хотел от всех поживы, ибо никогда не мог насытиться, аки ад».
– И ты сие на память упомнил? – восхищенно спросил Данилка.
– На память! – ответил Андрейка и продолжал: – И скажу тебе, множество таких пастырей было. Ежели и встречались серед них праведники, то их по пальцам перечтешь. Епископ володимирский Серапион, тверские епископы Андрей и Федор Добрый…
– Слышь, Андрейка! – перебил его Данилка. – Запамятовал тебе поведать. Епифан, молодой старец, ты его знаешь, сделал пергаментный сшивок на четыре листа – задумал записывать новое Евангелие. Хочет, чтобы мы с тобой намалевали заставку, инициал и изображенья апостолов перед кажным сказанием.
Теперь пришел черед удивляться Андрейке. Инок Епифаний был сравнительно молод, ему недавно исполнилось тридцать, а величался он старцем за свое великое умельство не только списывать, но и писать новые сказы о житии русских святых.
– А почему Епифан это нам доверить хочет, чай, в обители есть поумелей нас?
– Хочет, дабы мы сделали. Говорит, вы-де молодые, а рука у вас верная, будто ему о том отец Исакий сказывал.
– А сумеем ли?
– Сумеем, Андрейка. Надо у преподобного попросить какое-нибудь Евангелие, то ли византийское, то ли нашенское, русское. Поглядим и срисуем.
– Ну уж нет! Буду по-своему.
– Ух ты хоробрит! Не получится!
– Надо попробовать. Рисунков всего четыре – Матфей, Марк, Лука, Иоанн. Я видел их в Четвероевангелии еще в Чудовой обители. Иоанн старцем седовласым показан, он стоит, Лука помоложе и тоже стоит, Марк с темными власами, но сидит и читает книгу. А вот какой Матфей, не припомню.
– С крыльями все они, будто ангелы, – вставил Данилка.
– С крыльями, – согласился Андрейка. – Только они не ангелы, Данилка. Один Матфей человеком показан, это я знаю, а Лука, как телец, Марк, как лев грозный, Иоанн же, как орел гордый.
– Экий же ты молодец, Андрейка, запомнил такое! – восхитился Данилка. – А почему только Матфей человеком нарисован?
– Отколь мне знать, надо у отца Исакия спросить, может, ему ведомо. – И, помолчав в задумчивости, спросил:
– А зачем Епифаний Евангелие писать замыслил?
– Говорил, что в дар хочет поднести другу своему. Стефаном звать его, был он в нашей обители послушником, а ныне поставлен в епископы куда-то далеко.
– К вечерне звонят, Данилка! – Приставив руку к уху, Андрейка поднялся на ноги. – Вставай, Даня! А то опоздаем.
Надев на светлые, с рыжинкой волосы скуфейку, он дернул за руку продолжавшего лежать дружка.
– Преподобный страсть как не любит, когда опаздывают!
Приподняв рясы, они бегом бросились к обители.
Глава 4
По дороге из Москвы в Пермскую землю, куда он был поставлен митрополитом Пименом в епископы, Стефан намеревался заехать в Троице-Сергиеву обитель повидаться с преподобным, да не сложилось. Бабье лето неожиданно сменилось ненастьем, развезло дороги, а дождь все лил и лил, то и дело переходя в хлесткий холодный ливень.
Лет двадцать тому Стефан, уроженец Великого Устюга, что расположен на северо-востоке Русской земли при впадении Сухоны в Северную Двину, проведав о дивовижной обители отца Сергия, отправился туда. Сын бедного соборного причетника, но великого книгочея, он рано научился грамоте и прочел множество духовных и мирских книг, собранных в устюжских монастырях. Перед любознательным отроком открылись события великой и трагичной вселенской истории, в центре которой была жизнь Иисуса Христа и все, что связано с ней. Стефан ощущал себя в сем мире пылинкой, но в то же время в глубине сознания ощущал свою значимость, как участник всего, что происходило ныне вокруг.
Уже в отрочьем возрасте, когда Стефану не нравилось, как и что написано в книгах или летописях, он пытался подправлять их, а то и переписывать по своему разумению. Делал он это на чистом листе пергамента, который подарил ему монастырский летописец. В Троице Стефан со временем подружился с другим иноком, Епифанием, младше его лет на семь-восемь. Подобно Стефану Епифаний тоже был одержим книгами, но еще больше сочинительством. Они писали и смывали написанное, благо орешковые чернила легко сходили с пергамента, который изготавливался из кожи телят и ягнят. Особенно увлекались оба плетением словес, когда многократно написанные с одинаковым смысловым значением разные слова характеризовали образ или деяния человека.
Приняв постриг в Троице-Сергиевой обители, Стефан и Епифаний все свободное время посвящали творению и совершенствованию этого малоизвестного до той поры на Руси способа писания, пока не достигли высот невиданных в нем. Но, в отличие от друга, Стефан не довольствовался этим. Встречаясь с болгарами, сербами, греками, живущими в монастыре или посещавшими преподобного, читая в подлинниках книги на их языках, которые, хоть и в скудном количестве, были в монастырской библиотеке, он изучил болгарский, сербский и греческий.
Приметив усердного, способного инока, отец Сергий поощрял Стефана в его трудах. Позже, по совету преподобного, его позвал в Москву владыка Алексий. И после смерти митрополита он оставался в стольном граде при Киприане, который еще больше приблизил к себе одаренного монаха. Стефан помогал ему переводить по-новому Четвероевангелие и Апостол, Псалтырь и Служебные Минеи, Шестоднев Иоанна Экзарха Болгарского и другое. Благоволил к нему и митрополит Пимен. Стефан, которому еще не минуло сорока лет, был рукоположен им в епископы Пермской земли. Великий Устюг лежал на границе с Пермью, и Стефан хорошо знал своих незлобивых, однако легко загорающихся соседей. Он знал их язык и обычаи, встречался с ними не только в городе, но бывал в их затерянных среди дремучей тайги городках и починках. Пермяки были язычниками, поклонялись идолам, не имели своей письменности. Стефан видел перед собой великую цель обратить их в христианство и дать им грамоту. Воодушевляемый мыслями о задуманном богоугодном деле, епископ ощущал в своей душе необычный прилив вдохновения, сил и уверенности, что исполнит это. И сейчас, трясясь в возке по унылому осеннему бездорожью, он не обращал внимания на то, что продрог и промок. Огорчало его лишь то, что, видно, не приведется ему на сей раз встретиться с отцом Сергием…
Дорога все вилась и вилась среди мрачных, казалось, нахохлившихся под осенним дождем северных лесов. Порой их прерывали черные топи и малые пажити при убогих деревеньках о два-три двора. Изредка дорогу пересекали узкие, вздувшиеся лесные речки, через которые были проложены потемневшие от времени и непогоды утлые мостки. Но вот на косогоре реки Пажи показался Радонеж – городок, принадлежавший брату великого князя Владимиру Серпуховскому. Деревянные стены и башни детинца на земляных валах. За ними церковь Преображения с куполом, серебрящимся осиновым лемехом, двухъярусные хоромы княжьего наместника с искусной резьбой на наличниках окон и коньком на крыше, избы, торговые лари, землянки, амбары.
И все же они встретились, ученик и учитель. Когда Стефан в сопровождении двух верных друзей, московских священников, вышел из возка в Радонеже, где задумали остановиться на ночлег, он увидел у ворот детинца преподобного. Троице-Сергиевый монастырь располагался верстах в десяти от городка, оттуда вела торная дорожка, ставшая теперь непроезжей. Отец Сергий, сопровождаемый Епифанием, добрался сюда лесными тропами. Не мог же он не проститься с любимым учеником, с которым бог весть когда еще придется встретиться, да и придется ли?
