Степан Злобин - Степан Разин (Книга 1)
Степан не видел, что звезды в небе померкли, что в дымной предутренней мгле явственней выступили девически нарядные яблони, а панский дворец отражает в окнах красный отсвет утренней зорьки. Казак сидел так неподвижно, что одинокая жаба не признала в нем человека, выскочив из-за куста, – шлеп-шлеп! – приблизилась к нему и, словно в задумчивой неподвижности, уставилась на него своими выпученными буркалами...
Легкий ветерок, примчавшийся вдруг откуда-то, зашумел в листве, заглушил соловьев и лепет фонтана, и Стенька, будто проснувшись, услышал невдалеке крик петухов.
«Время смене», – подумал Степан. Он поднялся со скамьи и пошел вдоль пруда к хате садовника будить отдыхавших товарищей.
Пыль над дорогой
Солнце палило жарко. Сохла земля, и над дорогами завивалась пыль. Скакали гонцы от послов в Москву. Из Москвы и из Киева – к месту посольских съездов. Русские полки получали приказы от воевод, снимали свои становища и куда-то передвигались.
– Братцы, куда путь?
– Воеводы ведают.
По дорогам двигалась пешая рать, скакали тысячи конников, куда-то везли пушки...
– Тянут к домам. Не долог и наш черед, – говорили среди казаков.
Из густого облака пыли мелькнули казацкие пики, высокие и косматые бараньи шапки. С ветром через ржаное поле долетела родная, казачья песня.
Как со черна-черна, братцы, ерика,
Под азовски башни, братцы, каменны
А и грянули, братцы, десять тысяч казаков -
Запорожских, донских, волжских, яицких...
Казаки сбежались толпой к дороге на эту всем знакомую песню о взятии Азова и азовском осадном сидении.
Как спужались, испужались татаровья,
Ускочили они, братцы, из азовских стен.
Да покинули они пушки медные,
Зелье-порох да, братцы, и золоту казну... -
подхватили казаки у дороги.
Стенька увидел крестного. Тяжелый и важный в боевом доспехе, на темно-гнедом коне, ехал он избоченясь и вместе с другими казаками удало подпевал густым и звучным, как медь голосом.
Поравнявшись с донцами, прибывшая станица спрянула со своих коней, и все пошли громко здороваться да искать между казаками знакомцев.
– Крестный! – крикнул Степан.
Корнила обернулся на голос, взглянул на лица окружавших его казаков, посмотрел на Степана и продолжал искать в толпе того, кто его окликнул.
– Крестный, аль ты меня не признал? – смеясь, повторил Стенька.
– Постой, борода, погоди! Али ты мне не крестный батька, а крестник?.. – в недоумении потирая глаза, пробормотал Корнила. – Ах ты бисов казак! Да то ж мой Стенько!.. – будто в самом деле только теперь признал его атаман. – Иди обниму, борода! Ну, возрос! Ну, возрос! Был хлопчик, а ныне лихой атаман!..
Казаки шумно расспрашивали друг друга – одни узнавали о здоровье родных на Дону, другие спрашивали о погибших товарищах и радовались оставшимся в живых. Тот встретил отца, этот – брата, передавали поклоны казачек, донские гостинцы...
– Пошто же вы с Дона? Мы чаяли сами домой подаваться, – спросил Стенька крестного после объятий и поцелуев.
– Корнила Яковлевич! – окликнул подоспевший Иван.
– Здорово, Иван Тимофеич! – отозвался Корнила. – Слава идет о тебе, атаман. Ладно воюешь! Панов хорошо колотил!
Все казаки заметили, что войсковой атаман повеличал атамана по отчеству, и с гордостью на него посмотрели.
Прибылые расположились в панском лесочке. Задымили костры, пошли разговоры...
– Не в подмогу мы вам – на смену. С панами устроен мир, а со шведом будет война, – говорили казаки.
– К домам! – зашумели товарищи Стеньки.
Корнила съездил к воеводе и возвратился в казацкий стан словно бы огорченный.
– Велели и мне ворочаться на Дон, – стараясь скрыть радость, сказал он. – Бранился боярин, пошто я кидаю Дон сиротой. «Без тебя, говорит, атаманов доволе. Подраться кому найдем, а ты Доном правь».
– Богдана страшатся! – сказал Степан.
– Чего ты плетешь?! – удивился Корнила.
Стенька жарко и возмущенно пересказал ночной разговор боярина с думным дьяком, который он слышал в саду.
– А ты, Стенька, язык береги. За такие-то речи тебе его могут урезать, – предостерег Корнила.
Несколько дней спустя станица Ивана двинулась вместе с другими на Дон. Послав против шведов войскового есаула Логина Семенова, мелкорослого, узкоплечего казака с густою рыжею бородой до пупа, Корнила поехал домой.
С панами было заключено наконец перемирие. Молодые донские казаки чувствовали себя победителями и весело пели, возвращаясь к домам.
Стояло жаркое лето. Повсюду цвели хлеба. Над полями звенели жаворонки, и по дорогам между полями, где ехали казаки, подымалась туманная серая дымка дорожной пыли...
Старинный друг Тимофея Рази Ничипор Беседа не одобрял мира с панами и корил молодых казаков за преждевременное веселье.
– Раззевались вы, хлопцы, орете песни, – ворчал он. – Мыслите: вы одолели панов. А паны смеются: дураков обманули, мира выпросили, чтобы к войне собрать силы.
Едучи рядом с Корнилой и слушая деда Ничипора, Стенька спросил:
– Крестный, а вправду – пошто же мы на свейцев войною? Свейцы ведь сами пошли на панов вместе с нами, за правду.
– Мы старые русские земли пошли отнимать у панов – в том наша правда, – ответил Корнила. – А у свейцев какая правда? Залезти в чужую землю? Польшу нечестно побить, да там и с нами затеять драку?!
– А с нами пошто им драться? – спросил Степан.
– Все то разуметь надо, Стенька, – сказал умудренный жизнью Корнила. – Свейский король с турецким султаном в дружбе – оттого и свейцы для нас худое соседство. Оставишь их в польской земле, и покоя от них не жди! Не глупы бояре, что наперво их рассудили побить, пока они крепко на новых местах не сели.
– Рассудили! – услышав слова Корнилы, ворчал дед Ничипор. – Колотили панов, колотили, а ныне в заступу им посылают. Кого? Запорожцев! Намедни прошел гетмана Хмеля сынок Юрко с казаками. Спрошаю: «Куды?» Воны сказывают: «Панам в допомогу на свейцев послали! Глумятся над нами бояре и белый царь. На то ли мы сами под царскую руку просились?!» Панам-то того и надо, да после нам сызнова все, как в песне, спивают: «Мы мочили, мы мочили, потом начали сушить. Мы сушили, посушили, в воду кинули мочить...»
Степан с любопытством прислушался к ворчанию старика. Он тоже, казалось, был по-своему прав...
– Что брешешь, дед?! – одернул Ничипора Корнила.
– Ты, Корней, помолчи. На помосте в Черкасске при всех казаках со мной обнимался. Нова война придет – опять со слезой целоваться полезешь, – огрызнулся старик. – А паны-то привыкли от украинских хлопов хлеба тащить на веселую жизнь. Не отстанут они, потянутся к старым своим поместьям и с нами затеют свару. Мы и тогда поколотим панов, – не об том крушусь, что они одолеют, – да краше нам было бы ныне же с ними покончить. А бояре просты, в обман поддались!..
Но не затем даны молодым казакам кудрявые головы, чтобы таить и пестовать черные мысли. Ворчание деда мало смущало молодежь. Тряхнув кудрями, стряхивали они все заботы и снова горланили над степями казацкие песни. И вместе со всеми, счастливый, ехал Степан, возвращаясь на Дон.
Радостно узнавали они речные переправы, пройденные ими в начале похода, одинокие вербы, хутора и станицы...
Несколько раз поглядывал Стенька на крестного, готовый вот-вот спросить про его чернобровую падчерицу Настюшу, но как-то не к лицу было казаку самому затевать разговор о дивчине. А может, ее уж и выдали замуж? Чего не отдать? Повидаться бы с ней! Да кто знает – теперь позовет ли крестный бывать в Черкасске?
Казаки ехали походным порядком. Хотя они возвращались к домам, но в степях не на редкость встречи с крымцами. Как знать – вдруг свейцы договорились с азовцами или с Крымом, а те и нагрянут в степях, гололобые черти!.. Потому, возвращаясь домой, по степям высылали дозоры, как на войне, и Степан скакал впереди со своей дозорною полусотней.
У Донца казаки разделились: Корнила с понизовыми пошел к Черкасску, а остальные двинулись прямиком к верховым станицам.
– Бывай, Стенько! – позвал крестный. – Бывай ко мне в дом да батьку с собой привози!..
«Сказать, что ли, Насте поклон?» – снова подумалось Стеньке, но он промолчал и только почувствовал, как залились румянцем щеки да загорелись уши.
– Спасибо, крестный, приеду, – пообещал он, обнявшись с войсковым атаманом.
Королевна-Дубравна
И вот распахнулись ворота. Вот снова знакомый широкий двор с вышитым полотенцем возле колодца, любимые матерью алые цветы, разместившиеся под окнами, полутемные прохладные сенцы с двумя бочонками: в одном – пиво, в другом – холодный искристый квас. Приземистый курень с дубовыми полками по стенам, на которых вперемежку наставлена глиняная, серебряная и оловянная посуда, возле окна материнская прялка с резным, знакомым от детства узором...
