Валентин Пикуль - Ступай и не греши
— Благодарю, — сказала Ольга Палем скрипачу, невольно залюбовавшись сиянием шампанского в своем бокале…
В этот миг жизнь представилась ей снова волшебной!
— Что он пел тебе, этот валах? — спросил Довнар, когда по широкой лестнице они поднимались в свой номер.
— А я разве знаю? Пел, и все тут… Но — для меня!
— Жаль, что я не прогнал его от нашего столика.
— Ревнуешь? Даже к скрипачу? Меня это радует.
— Просто я тебя сегодня… люблю, — сознался Довнар. — Ты какая-то особенная. Тобою хочется любоваться. И мне очень приятно, как ты покорной овечкой сама идешь на заклание…
После того, как опустела кружка Эсмарха, они говорили, и даже так хорошо, как будто оба вернулись в старые одесские ночи, пропитанные ароматом отцветающих акаций.
Ночь, пронизанная страстью, миновала быстро. За окнами светало. Наступил новый день — 17 мая…
— О, господи, — заохал Довнар, — как подумаю, что опять эти лекции, опять эта суета… осточертело!
Нехотя он одевался, жалуясь, что не выспался. Наверное, Довнар, как всегда после подобных свиданий, раскаивался в том, что сам же и виноват в продлении своего романа.
— Кстати, — сказал он, зевая, — ты говорила о каком-то поручике Лопатине, звавшем тебя куда-то ехать. Может, и в самом деле стоит подумать о том, как устраивать судьбу… без меня. Не обижайся. Но ты и сама видишь, что ближайшие годы, пока не получу диплома инженера-путейца, мое будущее неопределенно, я сам себе не хозяин.
Ольга Палем уже привыкла к тому, что по утрам, когда страсть исчерпана, Довнар помышляет об одном — скорее покинуть ее, желая при этом сохранить свое «благородство».
Громко щелкнули костяные застежки на упругом лифе.
Она оглядела свои стройные ноги в сиреневых чулках.
Вопрос женщины прозвучал почти спокойно:
— Ты не боишься получить от меня оплеуху?
— За что, милая? Я ведь хочу тебе лучшего.
— Вот за это самое «лучшее» ты и получишь…
Довнар перед зеркалом долго возился с галстуком.
— Это даже смешно, — продолжал он без тени улыбки. — Моя прекрасная возлюбленная, презрев жалкого студента, бежала от него с офицером… Совсем как в дурной комедии!
— Ну, хватит! — прикрикнула Ольга Палем. — Каждый раз одно и то же, одно и то же… Не проще ли тебе попросту сказать, что я все уже сделала, а теперь могу убираться.
Довнар наконец-то справился с галстуком, и тут, проклиная себя за слабость, он потерял чувство меры, начиная унижать Ольгу Палем своими насмешками:
— Ты сделала все, это правда… Согласен, что от тебя порою исходит бурное пламя, но после него остается немало копоти. Впрочем, не думай, что ты лучше других.
— Ах вот как? Но ради чего ты зовешь меня?
— Наверное, — ответил Довнар, вдевая в манжеты запонки, — общение с тобою превратилось у меня в дурную привычку…
Чтобы ускорить конец свидания, уже начинавшего тяготить его, Довнар нарочито цинично стал описывать перед нею достоинства других женщин, которые намного лучше ее хотя бы потому, что ни одна из них ни на что не претендует. («К моему великому несчастью, — признавалась позже Ольга Палем, — в это утро он слишком сильно вызывал во мне ревность и, не щадя во мне женщину, оскорблял меня, как только умел…»)
Коридорный лакей внес в их номер шумящий самовар, угодливо спрашивал, чем может служить, но лицо его было искажено гримасой презрения не к Довнару в студенческом мундире, а именно к ней, ибо лакей, очевидно, принял ее за уличную девку.
— Оставьте нас, — попросила его Ольга Палем.
Совместное чаепитие никак не сближало, каждый думал только о своем. Ольга Палем еще раз жестоко убедилась в том, что ночь хороша лишь в том случае, если был хорош предыдущий день, подготовивший эту ночь. А постель никогда не исправит того, что было испорчено раньше, и какая б ни была сила страсти, ей уже не дано принести полную гармонию счастья…
— Да! — вдруг с вызовом заявила она. — Господин Лопатин без ума от меня. Вчера он преподнес мне три прекрасные розы, снова предлагал побывать в театре.
На Довнара это никак не подействовало.
— Так в чем же дело? — хмыкнул он с кривою усмешкой. — Только не забудь пригласить меня на свою свадьбу…
Ответа от нее не дождался. Машинально помешивая ложечкой остывающий чай, Ольга Палем вдруг вспомнила о своем визите на Гороховую, где следователь предупредил ее о возможном выселении из Петербурга, и тут она не выдержала — она сама рассказала Довнару про эту злополучную фотографию:
— Как? Каким образом? — спрашивала Палем, начиная плакать. — Как моя карточка могла оказаться в борделе Фаньки Эдельгейм, а потом в столичной полиции?
Ничто не изменилось в лице Довнара, и в этот момент, возможно, он душевно благодарил Серебряного, который честно отработал аванс, а сейчас покуривает сигару марки «Панетелас империалис». Но этот великолепный козырь следовало разыграть.
Довнар вскочил из-за стола — в бешенстве:
— Теперь уже не следователь, а я — я сам! — желаю спросить, почему твоя фотография очутилась в грязном притоне Фаньки, куда порядочные люди Одессы не ходят?
— Я не знаю, — глухо отвечала Ольга Палем.
— Она не знает! — передразнивая ее, восклицал Довнар в обвинительном упоении. — Лучше сознайся сразу, что ты еще до меня прошла хорошую школу в публичном доме. А я-то, наивный человек, все эти годы думал, что у тебя был только один старик Кандинский…
— Один Кандинский, — эхом отозвалась Ольга Палем.
— Да кто тебе поверит теперь? — бушевал Довнар с видом человека, возмущенного до глубин души. — Говорили мне умные люди, еще в Одессе не раз предупреждали, чтобы я не связывался с тобой, и, выходит, они были правы.
— Неправда! Все кругом меня ложь, ложь, ложь… И ты сам знаешь, что это неправда, — отрицала Ольга Палем.
Довнар, заплетаясь ногами, отошел к окну и приник лбом к стеклу, изображая страдания несчастного и обманутого.
— Теперь мне все стало ясно, — упавшим голосом произнес он в полном отчаянии (им же придуманном, им же актерски разыгранном). — Все эти годы ты только притворялась честною женщиной, а на самом деле… Какой ужас!
Ольга Палем словно окаменела, а взгляд ее ненормально застыл, устремленный на кадку с запыленным фикусом.
— Постыдись, — тихо и даже без гнева сказала она.
— Нет! — прорыдал Довнар, остужая лоб об оконное стекло. — Это не мне, а тебе должно быть стыдно. Ты же извещена, что я достался тебе чистым и непорочным, как дитя малое, а ты… а ты… О, боже, какая невыразимая мука!
— Перестань кривляться, — еще тише отозвалась Ольга Палем. — Я не знаю, каким образом моя фотография оказалась там, где ее никогда не могло быть. Поверь, что это так.
Драма создавалась Довнаром по самым привычным рецептам театральной кухни, где подобные коллизии должны вызывать сочувствие публики и рыдания нервных женщин. Он махнул рукой, показывая тем самым, что его сердце разбито вдребезги:
— Может, и к лучшему? Но отныне я не верю ни единому твоему слову. Все четыре года ты просто обманывала меня…
Стук в дверь — снова явился коридорный лакей:
— Ничего боле не требуется? Позвольте самоварчик забрать. А то в соседнем номере купчиха заезжая гневается, у нас самоваров-то на всю «Европу» не хватает.
— Отец! — провозгласил Довнар, обращаясь к лакею. — Видишь ли ты мои слезы? Запомни их навсегда. Это слезы человека, обманутого в самых лучших своих чувствах…
Лакею до его чувств не было никакого дела:
— Так я за самоваром. Купчиха там, говорю, злится.
— А, забирай! Мне уже ничего не нужно на этом свете…
Вслед за лакеем Довнар закрыл двери на ключ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наверное, он и сам понял, что последний акт драмы завершается, пора опускать занавес. Он отошел от окна к туалетному столику с надтреснутым зеркалом, уже не оборачиваясь в сторону Палем, и сказал даже не ей, а этому зеркалу:
— Продажные женщины все-таки лучше тебя, ибо, получив свое, они долго не засиживаются.
Яснее, чем сказано, было уже не сказать.
Ольга Палем вышла из-за стола, задумчиво раскрыла свой ридикюль.
— Я не продажная, — спокойно ответила она.
Довнар еще смотрел в зеркало, видя в нем одного лишь себя и не замечая ее отражения в зеркале.
— Ты? — вроде бы удивился он, нагло рассмеявшись. — Ты гаже их всех… ты — б..!
Довнар не обернулся, когда она подошла ближе:
— Неужели ты это мне… за все?
— Тебе — за все!
Грянул выстрел — Довнар рухнул на пол.
Жалобно всхлипнув, словно обиженный ребенок, Ольга Палем дулом револьвера нащупала биение своего сердца. Выкрик: «Ой!» — совпал с ее вторым выстрелом.
…В суматошном «Пале-Рояле», узнав об этом из вечерних газет, многие плакали. Они знали ее доброе сердце, и никто не понимал, как она могла решиться на такое «злодейство»? Но многие плакали, даже очень плакали, жалея ее… Я верю в это!
