Дмитрий Дмитриев - Золотой век
— Ах, ваше сиятельство, как же это вы так вдруг изволили нагрянуть, не уведомив меня, — запыхавшимся голосом проговорил Егор Ястреб, обращаясь к княжне Ирине Алексеевне.
— Так вот, собрались и приехали, — резко ответила ему княжна; она недолюбливала приказчика ярославской вотчины и, вопреки своему брату, не доверяла ему.
— Смею доложить вашему сиятельству, горницы не прибраны, не топлены.
— Прикажи прибрать и натопить.
— Будет исполнено, ваше сиятельство, только смею доложить, на это надо время.
— А ты поторопись, не оставаться же нам на дворе?
— Как можно, помилуйте! Смею просить, ваше сиятельство, пока будут прибирать и топить горницы, зайти часа на два ко мне в домик, — с низким поклоном проговорил старик-приказчик.
— И придется зайти, не оставаться же нам на дворе. Не правда ли, Натали? — обратилась княжна Ирина Алексеевна к своей племяннице, которая печальная, убитая горем, стояла с теткой, понуря свою красивую головку.
Как за последнее время переменилась княжна Наташа; ее едва можно было узнать: страшно похудела и побледнела.
Суровость отца, разлука, может быть, навсегда с милым сердцу человеком тяжело отозвались на княжне, к тому же дальняя утомительная дорога, ночи без сна с тяжелыми думами.
Княжна приехала в ярославскую усадьбу больной, усталой, она едва держалась на ногах, и рада была хоть какому-нибудь пристанищу.
— Мне все равно, я так устала, — слабым голосом ответила своей тетке княжна Наташа.
— Бедняжечка моя. Ну, веди нас, Егор, в свою горницу.
— Пожалуйте, ваше сиятельство, пожалуйте.
На крыльце домика приказчика с низкими поклонами встретили княжен старушка Пелагея Степановна и красавица Таня.
— Как здесь хорошо, уютно, — проговорила княжна Наташа, осматривая жилище Егора Ястреба.
И на самом деле в его домике, состоящем всего из трех небольших горниц, была необычайная чистота и порядок: везде видны были хорошие хозяйские руки. Старушка, жена приказчика, и приемыш Таня, как видно, не сидели сложа руки и наблюдали за своим жилищем.
— Неужели тебе понравилось?
— Да, понравилось, здесь так чисто. Вы не знаете, тетя, на долго мы сюда приехали?
— Это, Натали, зависит от твоего отца; сколько ему захочется или вздумается продержать нас в этой глуши — я не знаю, — со вздохом ответила своей племяннице княжна Ирина Алексеевна, — добровольно последовавшая за ней в изгнание.
— Знаете ли, тетя, я желала бы остаться в этой глуши навсегда, на всю жизнь.
— Что ты говоришь, Натали?
— Правду говорю, милая тетя. О, я была бы так благодарна папе, если бы он дозволил мне здесь остаться.
— И ты это говоришь серьезно? — с удивлением спросила старая княжна.
— Совершенно серьезно.
— Что за дикая фантазия жить здесь, в этом лесу… В этой глуши…
— Ах, тетя, в лесу лучше, чем с людьми.
— Ты отшельницей хочешь быть?
— Это только мне и осталось. — Княжна Наташа заплакала.
— Опять слезы?.. Полно, Натали, полно, милая. Сознаюсь, положение твое ужасно… Но что же делать? Слезами не поможешь, только больше себя расстроишь… Надо ждать время, не все же твой отец будет таким суровым. Может, и он смягчится… соскучится по тебе… Ведь он тебя любит, Натали, заботится о твоем счастьи. Полно же, не плачь. Что подумает жена приказчика и другие люди, если увидят тебя с заплаканными глазами.
— Тетя, милая, скажите мне что-нибудь о Сергее Дмитриевиче, — целуя руку у тетки, промолвила княжна Наташа.
— Что я скажу тебе, я ничего не знаю.
— Стало быть вам не известно, что задумал сделать папа, как поступить.
— С кем, Натали, с тобой?
— С Сергеем Дмитриевичем? Я так за него опасаюсь. Вы знаете, папа в своем гневе бывает ужасен.
— Бояться, Натали, тебе нечего. Гнев у твоего отца пройдет и он отпустит Серебрякова.
— Ох, милая тетя, едва ли?
— Что же твой отец станет с ним делать?
— Не знаю, что… только не думаю, чтобы папа кончил миролюбиво с Сергеем Дмитриевичем.
— Кто тебе о том говорит? Никакого миролюбия между ними быть не может!.. Но также я уверена, что твой отец не станет возиться с Серебряковым. Советую, Натали, лучше подумай о себе.
— Что мне думать о себе… Жизнь моя разбита, искалечена… Не живу я теперь…
— Как не живешь?
— Да, да, тетя, не живу!.. Что за жизнь, когда сердце разбито? У меня теперь одна дорога осталась…
— Куда же?
— В монастырь.
— В твои-то годы!..
— У меня другого пути нет.
Полно, Натали… Не все же будет преследовать тебя суровая судьба! Ты молода. У тебя целая жизнь впереди. Будут и счастье, и радости.
— Не утешайте меня, милая тетя, не видать мне ни счастья, ни радости. Всего этого я лишена, — с глазами полными слез проговорила княжна Наташа.
Разговор ее с теткой был прерван приходом Егора Ястреба.
— Ну, что, Егор, готово? — спросила у вошедшего приказчика княжна Ирина Алексеевна.
— Точно так, ваше сиятельство, все приготовлено, горницы прибраны и истоплены, — с низким поклоном ответил тот.
— И нам можно идти?
— Можно, ваше сиятельство, пожалуйте-с!
— Пойдем, Натали, на наше новоселье.
XXXIII
Княжнам были приготовлены в доме самые лучшие горницы.
Особым убранством дом Ярославской вотчины князя Полянского не отличался; сам князь Платон Алексеевич почти никогда не ездил в свою усадьбу, поэтому и его барский дом находился в запущении.
Обстановка в нем была простая, старинная. Ни статуй, ни картин или других каких-либо украшений и в завете не было; вся обстановка в нем, как уже сказано ранее, была дубовая, тяжелая.
Княжны рады были хоть какому-нибудь пристанищу; и усталые от продолжительной дороги они скоро заснули крепким сном.
В княжеской усадьбе ложились рано, особенно в зимнюю пору.
Дворовые, утомленные от уборки и приведения в порядок горниц для княжен, тоже поторопились пораньше на ночной покой.
И во всей усадьбе наступила тишина могильная, изредка прерываемая только ударами в чугунную доску, в которую усердный ночной сторож выколачивал часы.
Огни давно везде погашены, только в домике приказчика Егора Ястреба в одном из окон сквозь занавеску просвечивался огонек.
Старик-приказчик, запершись с Григорием Наумовичем, вел с ним продолжительную беседу.
По лицу Егора Ястреба можно было отгадать, что разговор с княжеским камердинером был ему неприятен и сильно его встревожил.
— Как же это так, брось все и поезжай такую даль; за что за такая немилость, за что! — чуть не плача, говорил старик-приказчик своему гостю.
— Что поделаешь! На то княжеская воля, — отвечает ему камердинер.
— Сам суди, Григорий Наумович, ведь у меня здесь гнездо насиженное. Сколько же годов управляю усадьбою, честно и правдиво служу его сиятельству, никакой вины за собою не знаю. Думал, гадал здесь, на службе княжьей, весь свой век скоротать, до самой смерти прожить и вдруг такая беда.
— Говорю, на то княжеская воля. Что поделаешь, куда пошлет князь, там и будем все мы — рабы господской воли.
— Так-то так… Да неужели у его сиятельства не нашлось послать в вотчину другого человека? — с тяжелым вздохом спрашивает Егор Ястреб у княжеского камердинера.
— Князь тебе доверяет и должен ты сим дорожить, — строго и наставительно отвечал ему Григорий Наумович.
— Я и то ради службы его сиятельству готов живот свой положить.
— А сам бежишь от княжеской воли.
— Что ты, Григорий Наумович, друг мой сердечный, что ты? Да я о том и мыслить, не смею. Мне только тяжело и горько с сим местом расстаться. Ведь сколько годов здесь живу. Здесь ведь мне все дорого, каждый кустик, каждое деревцо почти моими руками посажено. Расставаться-то и не легко.
— Что говорить, ты здесь в усадьбе господином живешь! Да и в Казанской вотчине тебе, Егор, не плохо будет.
— Привыкать придется долго.
— Привыкнешь…
— Знамо, ко всему можно привыкнуть.
— То-то и есть.
— Когда же ехать надо?
— Дня через два поезжай!
— А кто здесь-то останется?
— Мне сдашь усадьбу.
— Ты говоришь, Григорий Наумович, его сиятельство князь Платон Алексеевич изволил прогневаться на свою единственную дщерь, княжну Наталью Платоновну? — вдруг, меняя разговор, спросил у княжеского камердинера Егор Ястреб, каким-то таинственным голосом, вызывая его на откровенность.
— Ну, да…
— А за что?
— Да тебе-то, Егор, не все ли равно, за что наш князь прогневался на дочь?
— Мне известно, Григорий Наумович, все равно.
— А если все равно, зачем спрашиваешь?
— Любопытно узнать.
— Будешь все знать, скоро состаришься, у тебя и то вон голова-то седая.
