Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2
— Гармаш, говоришь? Постой, постой, я его педелю назад в «Золотом Петухе» видел. Коренастенький такой панок, морда распухла…
— У всех у них морды пораспухали, — сплюнул сквозь зубы Федор Подопрнгора.
— Твоя правда, — невесело откликнулся Тимофей, в мыслях перелетя в далекую Веремиевку.
— А коли правда, так вот тебе мой совет, — горячо заговорил Федор, хотя Тимофей Чумак совета у него не просил, — едем, друже, на Низ, там таких, как мы, развелось немало. Видел я в Переяславе приятеля своего давнего, Гуляй-Дня, — он там, у низовой голоты, кем-то вроде кошевого, только что без пернача. Звал. Живут, говорит, вольно, без панов. Правда, с Сечью не в ладах. Но сказывал — не так заедаются сечевые казаки, как кошевой Сечи Запорожской Лысько низовую голоту не жалует своей милостью.
Чумак задумался. Может, и правда, так поступить? Ворочаться в цех не хотелось. Снова жить как за монастырской стеной придется. А чего доброго, выдадут такой универсал, чтобы приписать работных людей цеховых к какому-нибудь панскому маетку. Тогда прощай воля!
— Ты не сомневайся, друг. Там нам лучше будет. Воля! И гетман к нам повнимательнее станет. Уж я это знаю! Тогда нехай только попадет до нас Гармаш, так и сам генеральный писарь Выговский его не спасет — порубим на колбасу для собак.
— А шляхту воевать кто станет? Кто край оборонит? — Тимофей Чумак взглянул на Федора Подопригору.
Тот ответил:
— Э, брат, мы с Низа прибудем сюда оружны, да увидишь, побей меня нечистая сила, гетман еще оружия даст, пушку, знаменем пожалует, — нас ведь сила великая будет. Там, на Низу, сказывают, уже немало таких, как мы, вольных казаков, и донские казаки туда пробираются, и чернь из Московского царства. Даже из коронных земель Речи Посполитой хлопы польские туда бегут. На то, что не по-нашему крестятся, там не смотрят, лишь бы на руках мозоли были, спина панскими плетьми расписана да ветер посвистывал в карманах.
— Против посполитых польских зла у меня нет в сердце, — сказал Чумак. — С ними давно бы договорились, кабы не шляхта проклятая…
— Ну, так поехали, брат?
— Поехали! — согласно кивнул головой Тимофей Чумак.
— Не худо бы по такому случаю…
— Нет, деньги на более важное понадобятся. А кому шалаш оставишь?
Подопригора прямо за бока схватился.
— Шутник ты, Тимофей! Ей-ей, шутник! — Но, хлопнув себя ладонью по лбу, Подопригора даже подскочил. — Сообразил, брат! Выдам универсал на владение. Пускай моим дворцом владеет наследственно пан коронный гетман Потоцкий! А что? Ловко!
— Ловко, — согласился Чумак.
Через несколько дней Чумак и Подопригора добыли по дешевке на ярмарке у венгерского купца лошадей, запасли на дорогу пшена — саламату варить, подковали у знакомого коваля своих «аргамаков», как пошутил Федор, и выехали из Киева на низовья Днепра.
В другое время дорога, по которой они ехали, была бы пустынна и безлюдна в такую метельную зимнюю пору. Но теперь встречали они немало верховых, купеческие обозы, каких-то людей в чужеземных одеждах, запыхавшихся гетманских гонцов.
Пока вдоль шляха встречались села и хутора, ехать было весело, но когда дорога свернула в безмолвную, заснеженную степь, путникам стало тоскливее.
Неподалеку от Кодацкой крепости догнали они нескольких людей верхами. Поговорили и сразу побратались. Узнали друг друга по крыльям, как сказал Подопригора. Одного полета птицы.
Ехать сообща было веселее, к тому же, если бы теперь дозорные казаки из Кодака попытались остановить их или заворотить назад, десяток сабель был бы силой немалой.
Кодак, однако, объехали ночью. В крепости, когда-то построенной для устрашения запорожцев, теперь стоял на постое гетманский гарнизон из реестровых казаков.
Когда с низовьев повеяло ветром, насыщенным южной влагой, Тимофей Чумак облегченно вздохнул, набрал полную грудь свежего воздуха, усмехнулся. Тревогу и неуверенность как рукой сняло. Подопригора, напротив того, стиснул зубы, замолчал. Задумчиво поглядывал вперед — туда, где даль призывно раскинула свои голубые паруса.
Вторично направлялся к низовикам Федор Подопригора. Когда бежал туда зимой сорок восьмого года, пришлось скрываться от польских жолнеров. Там, на острове Песковатом, впервые увидел Хмеля. Был при нем сын Тимофей да несколько казаков-реестровцев, с ними вместе бежал из своего Субботова. И то, что Хмель не на Сечь подался, а к низовой голытьбе, сразу привлекло к Чигиринскому сотнику сердца низовиков.
У Подопригоры тогда, кроме деревянного шеста, на конце окованного железом, не было другого оружия. Лучшее добыл под Желтыми Водами. А когда Корсунь взяли, Подопригора гарцевал уже перед корсунскими дивчатами на добром арабском коне, с острой саблей в посеребренных ножнах сбоку. Лихой казак был тогда Федор Подопригора! Весной в Киеве, где стоял полк Ждановича, к которому приписали Федора, приглянулась казаку кареглазая дивчина. Недолго думая, посватался Подопригора. Родители Надийки не возражали. Тесть, мечник подольский, изрядно любил выпить, а выпивши, говорил без умолку. Бывало, послушать его — точно самому в странствия пуститься. И где только не побывал Семен Крутовол! Но когда Радзивилл разорил и сжег Киев, погибла Надийка вместе с родителями.
Федор Подопригора не мог забыть тот день, когда узнал о совершившемся несчастье. Жизнь его сломалась. То в гору подымался, а теперь покатился вниз…
…Летели годы, как птицы быстрокрылые.
Подопригора, погрузись в воспоминания, покачивался в высоком седле, не слушал, о чем толковали казаки рядом.
Мысли Федора вернулись к Хмелю. Видел его на Раде в Переяславе, слышал слова его горячие, обращенные к посольству, сам кричал до хрипоты: «Будем с народом русским навеки!» Знал Подопригора — Хмель со старшиной не больно церемонится и панам спуску не дает. Вот и с Киеве знакомые цеховые люди сказывали, что сам митрополит на Хмеля гневен. А все оттого, что гетман не слушает его. Чернь стоит за Хмеля, это повсюду известно. Кабы Хмель свою милость и ласку к черни являл неизменно! Кабы универсалов на послушенство не выдавал! Кабы! Кабы! Мало ли чего вольному казаку, которого еще вчера только шляхтичи хлопом да быдлом называли, захочется! Хоть бы эта шляхта анафемская не возвращалась больше в наш край! Господи, твоя воля да наша сила — такого союза никто на свете не сломит…
Подопригора даже усмехнулся сам себе в усы от такой мысли. Конечно, не сломит! Придет вскорости войско стрелецкое, низовики тоже станут с ним в одном ряду. На низовиков гетман Хмель может быть надежен. Больше, чем на своих есаулов, писарей и полковников.
От Кодака до низовых станиц казацких, где раскиданы землянки и шалаши, в которых зимовали низовики, путь недолгий. На десятый день казаки свернули с широкого шляха на узкую, по хорошо проторенную тропку со свежими следами кованых и некованых копыт.
— Эге, — весело заметил Федор Тимофею, — стежка протоптана. не одни мы, брат, такие разумные!
В воскресенье поутру увидели конники вдали синие дымки, а по правую руку вынырнули из тумана, таявшего на солнце, кручи над Днепром, окруженные высоким частоколом с деревянными сторожевыми башнями.
— Сечь! — указал на частокол Подопригора, сдержав коня. — А вон там, где дымки, остров Чертова Губа.
Тимофею Чумаку захотелось даже шапку снять и перекреститься. Но никто из спутников этого не сделал, и он постеснялся. Пристально вглядывался в даль, как бы стараясь разглядеть то, что ожидало его у низовиков.
Подопригора повел рукой влево, туда, где над снежным полем подымалась, раскачиваясь на ветру, стена камыша, и пояснил спутникам:
— А вон то — плавни Великого Луга.
Седоусый широкоплечий казак с сережкой в ухе, ехавший на тонконогом вороном копе, сказал товарищам:
— В тех плавнях я еще лет десять назад счастья искал, утекая от пана Вишневецкого. Кабы не плавни, ей-ей, торчать бы мне на колу, не увидели бы вы меня, братцы.
— Недаром казаки говорят: «Сечь — мать, а Великий Луг — батько», — задумчиво проговорил Подопригора.
— Сечь — мать, а Великий Луг — батько, — как завороженный, проговорил вслед за ним Тимофей Чумак. — Добрые слова!
— Справедливые, разрази меня гром, ежели не так, не будь я Омелько Трапезондский, вольный казак! — выкрикнул седоусый с серьгой.
— Э, да неужто ты тот самый Омелько, который трапезондского пашу из его собственного дворца выкрал и в казацкий табор приволок? — удивленно спросил Федор Подопригора.
— Он самый, — отозвался старый казак. — А чего стали, как засватанные? Пора саламату варить да горелку пить, пора с братьями низовиками песни петь.
Он хлестнул своего коня плетью, вырвался вперед и галопом полетел к оврагу, сипевшему перед всадниками.
Все двинулись за ним.
