Мария Воронова - Сестра милосердия
Соседка услужливо сказала «здесь», и в дверь постучали.
Она быстро открыла. Почему-то первая мысль была: хорошо, что я еще не успела отойти ко сну.
— Прошу вас, господа, входите, — она посторонилась, пропуская в комнату двоих сотрудников. Наверное, посчитали, что для одинокой девушки этого будет вполне достаточно.
Она пригладила волосы, заметив, что руки слегка дрожат.
Сердце сжалось — что это, волнение, страх?
Тем временем вошедшие наскоро представились, так что Элеонора не разобрала ни должностей, ни фамилий, и приступили к обыску.
Ей было очень неприятно, что чужие люди смотрят на ее вещи, перебирают чистое, но старенькое и много раз чиненное белье, но особенно противно, что все это видят соседи, пожилая чета Петренко, приглашенная в качестве понятых.
На их лицах ясно читалось недовольство, что соседка провинилась и из-за этого они лишились нескольких часов законного отдыха. Ни сочувствия, ни даже простого интереса к своей судьбе Элеонора не заметила.
Странно, но чекисты проявляли примерно такую же смесь равнодушия и досады. Младший, слишком плотный для жителя голодного города парень, вообще не смотрел на нее, сосредоточенно перебирал книги. Читая заголовки, он беззвучно шевелил губами.
Сотрудник постарше, видимо, начальник, отработанными движениями переворошил ее постель. Это был сутулый мужичок с испитым лицом, для которого густые рыжеватые усы казались слишком большими. Одет он был в очень старую солдатскую форму, гимнастерка казалась почти белой. Элеонора заметила, что на руках у него перчатки с обрезанными пальцами, видно, по долгу службы пересмотрел столько чужих вещей, что теперь просто брезгует их касаться.
— Не самый долгий обыск в моей жизни, — ухмыльнулся он, прощупав и бросив на пол жиденькую подушку. — Собирайтесь, барышня, поедем с нами.
— Что можно брать? — спросила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— Что обычно. Теплые вещи, смену белья. Чай, сахар, сухари, если есть.
— Оденьтесь так, чтоб без шнурков, пряжек, всего этого. Нам-то что, а при поселении в камеру изымут, — заметил молодой.
— Спасибо.
— Сергей Павлович, будем изымать? — парень показал на часы и портсигар.
Тот только отмахнулся, что там изымать, господи.
— Это все ваше имущество, барышня?
— В кухне еще примус. Будете смотреть?
— Собирайтесь, поехали, — повторил чекист. В его голосе чуткое ухо Элеоноры уловило: «Как же надоела мне вся эта рутина!»
Она знала, что многие люди ее круга заранее готовят вещи для ареста, ведь, собираясь второпях и на пике волнения, можно забыть все самое нужное. Увы, сама она из суеверия не собрала подобный пакет. Оказывается, зря.
Элеонора на секунду растерялась. Сейчас ее судьба круто меняется, и как-то странно в такую минуту думать о теплых вещах.
Но, что бы ни случилось с ней дальше, самое главное — сохранять достоинство и держать себя в руках. А для этого необходим трезвый рассудок.
Она взяла потрепанный «сидор» и заставила себя подумать, что из ее пожиток лучше всего пригодится в камере. Поплачет потом, в тюрьме, когда останется одна.
Выйдя на улицу, они остановились возле автомобиля. Чекист постарше достал папиросы, предложил и ей. Элеонора взяла, глубоко затянулась, отметив, что рука все же дрожит. От волнения ей было очень холодно.
Странно, но на нее не надели наручников, не угрожали оружием, даже обыск провели достаточно аккуратно, а не оставив дикий погром, когда все в доме покрыто содержимым подушек и перин, как снегом.
Уходя, чекисты опечатали ее комнату и пригрозили соседям, мол, если кто туда вселится, ответит за самоуправство. Видно, подобные случаи в их практике нередки. Но Элеонора не обольщалась на свой счет и не надеялась, что снова сюда вернется.
Сотрудники посадили ее на заднее сиденье, сами устроились по бокам. Весь путь молчали.
Элеоноре было очень не по себе от этого равнодушия. Она бы легче перенесла, арестуй ее пьяные от власти негодяи. Но эта рутина, отработанная процедура лучше всего говорила об устойчивости нового правительства. Уже не революция, не пламенная борьба, а обычный рабочий процесс.
Этими двумя чекистами движет не идея, не ненависть, а всего лишь необходимость отработать паек.
Все равно как… Элеоноре пришла в голову такая аналогия, что она невольно улыбнулась.
Все равно как императрица с дочерьми и простые сестры милосердия. Первыми движет сострадание, патриотизм и доброта, а вторые отрабатывают жалованье, не более того.
Восхищение вызывают первые, но практической пользы больше все-таки от вторых…
На улицах было совсем темно, и со своего места в машине она не могла разобрать, куда везут, на Гороховую или в Кресты. По времени пути выходило, что в Кресты.
Она ждала, что ее сразу допросят, готовилась к этому, гадая, в чем ее обвиняют и как отвечать. И неужели правда то, что говорят о пытках? И если да, то как их перенести? Хватит ли у нее душевных сил противостоять боли и унижению? Элеонора не могла унять сердцебиение и надеялась только, что ее волнение не заметно внешне.
Но испытание откладывалось.
В маленькой темной комнате очередной сотрудник так же равнодушно записал ее данные в какую-то форму, потом появилась коренастая женщина с короткой стрижкой и короткой шеей и, не вынимая изо рта папиросы, наскоро обыскала ее.
Еще в Смольном их наставляли: «Самые безупречные манеры готовьте для черни». Элеонора старалась в любых обстоятельствах соблюдать этот принцип, но очень трудно оказалось держаться холодной вежливости, когда по ее телу бесцеремонно шарили эти отвратительные руки.
Впрочем, женщина особенно не усердствовала. Бросив Элеоноре мешок со словами «давай, шевелись», она передала ее охраннику. Тот многозначительно погладил расстегнутую кобуру на поясе и толкнул девушку, мол, иди вперед. На поворотах он командовал: направо! налево! Элеонора покорно шла и думала, как он только не заблудится в этом лабиринте.
Коридоры были очень мрачные, до половины выкрашенные серой свинцовой краской, а выше побелены. Но все это делалось весьма давно, всюду змеились трещины, неровности стен проступали еще рельефнее от осевшей на них пыли. Лампы зачем-то забраны решетками, будто чекисты арестовали сам свет. Наконец в глухих стенах появились тяжелые железные двери с засовами.
У одной из них солдат приказал остановиться и окликнул часового, который мечтательно курил где-то вдалеке, в самом конце длинного коридора.
Лязгнула щеколда, и Элеонору водворили в ее новое обиталище. Камера оказалась очень маленькой, насколько она смогла рассмотреть в темноте (она сама попросила надзирателя не включать свет, чтоб никого не тревожить). Наверное, при прежнем режиме это была одиночка, но теперь стояли двухэтажные деревянные нары. Единственное свободное место оказалось во втором ярусе, Элеонора быстро туда забралась, шепотом извинившись за беспокойство.
На грубых занозистых досках лежали тюфяк и одеяло, естественно, никакого белья. Тюфяк был жидко набит какими-то комьями, как говорят врачи, «каменистой плотности», а одеяло оказалось вполне приличным. От постели раздавался явственный запах лизола и карболки, противный, но для нее почти родной. Элеонора приободрилась: значит, здесь худо-бедно соблюдается санитарный режим. Она легла, положив свой мешок под голову, и глубоко вдохнула душный и немного затхлый воздух камеры.
Вот и кончилась жизнь, буднично подумалось ей. Неужели еще неделю назад она каталась на лыжах и мечтала о любви? Да, мышцы еще болят от непривычных упражнений, а кажется, что это было очень давно и вообще не с ней.
Что ждет ее впереди, какие мучения? И хватит ли сил все перенести?
Она прислушалась. Кажется, все спят. Подселение новой арестантки — не такое событие, чтоб ради него жертвовать ночным отдыхом. Наверное, тут постоянно то приводят, то уводят, то вызывают на допрос. И ей лучше всего будет сразу приспособиться к новому ритму. Раз ночь, надо спать. Реальность и так достаточно страшна, чтобы еще терзать себя мрачными предчувствиями.
Целых три дня ее никуда не вызывали. Элеонора познакомилась с товарками по несчастью и, насколько возможно, освоилась в камере.
Помещение было длинное и узкое, с маленьким окошком под самым потолком. Грязно-серые стены испещрены узорами, как природными трещинами, так и рукотворными. По содержанию надписей становилось понятно, что здесь бывали не только женщины и не только политические. Потолок весь черный, то ли в саже, то ли в копоти. Пол неровно выложен метлахской плиткой. За хлипкой фанерной ширмой находились раковина и туалет. Канализация, на удивление, работала, и трубы периодически напоминали об этом страшным ревом.
Распорядок был такой, как в первые годы в Смольном институте. Там тоже был ранний подъем по сигналу, умывание ледяной водой и скудная еда. Камера даже выгодно отличалась от дортуара теплой, хоть и душноватой атмосферой. В огромном зале, где спали воспитанницы, большую часть года холод стоял такой, что, вылезая из-под одеяла, девочки мгновенно покрывались гусиной кожей.
