Наталья Павлищева - Наталья Гончарова. Жизнь с Пушкиным и без
– Не лезь!
Та возмутилась:
– Но я-то чем виновна в ваших амурных делах?!
– Да, тебе и своих с Пушкиным хватает! Какое счастье, что Таша не может вызвать тебя на дуэль.
Азя, залившись слезами, бросилась вон.
В доме словно траур – все сидели в своих углах, никто никого не хотел видеть и ни с кем говорить.
Поутру 6 декабря снова приехал барон Геккерн – просить у Пушкина еще одной отсрочки «ввиду некоторых открывшихся обстоятельств». Пушкин почему-то на эти «обстоятельства» внимания не обратил, он больше видел испуг, откровенный страх барона за себя и своего приемного сына. Понятно, что Геккерн боялся дуэли, ведь она означала крах.
Но уступил и Пушкин, он согласился на новую отсрочку. Почему? Как бы ни был он зол на жену и Дантеса, немного остыв и хорошенько подумав, Пушкин осознал, что в случае действительной дуэли он вынужден будет объявить всему свету о том самом свидании Натальи Николаевны с Дантесом! Кто же поверит, что красавица не уступила кавалергарду? Даже если найти десяток свидетелей, которые под присягой подтвердят, что ничего не было, сплетня все равно будет пущена, да еще какая. Только сейчас Пушкин осознал, что дуэль непременно опозорит его жену!
Именно на это рассчитывали те, кто посылал диплом, – что Пушкин ни на что не решится, только поскрипит зубами, но проглотит оскорбление, выместив злость на супруге, потому что никому, даже друзьям, не сможет рассказать о свидании в квартире Полетики. Теперь у него была общая тайна, и с кем?! С Геккернами. Хуже положения не придумать.
Сгоряча он отправил вызов, но теперь не знал, как быть. Нет, он с превеликим удовольствием бы застрелил Дантеса, а голову ломал только над тем, как вывести из-под удара Наталью Николаевну. Задала ему женка со своими амурами задачу… Лучше было бы и впрямь уехать в деревню, когда она летом просилась. Да только как уедешь, если из-за «Современника» приходилось быть в городе и заниматься издательскими делами? К тому же со службы из-за долгов не отпустят…
Получался замкнутый круг, причем круг этот с самого начала года стал неуклонно сжиматься, грозя задушить совсем.
Геккерн двухнедельной отсрочке обрадовался, он встретил примчавшегося из Царского Села Жуковского и сразу понял, что это тот, кто может все остановить.
Умный Жуковский предпочел поговорить сначала с Пушкиным, но обещал Геккерну сразу же встретиться и с ним тоже.
А дальше начался десятидневный кошмар. Рыдали каждая в своем углу сестры Гончаровы, был в совершеннейшем бешенстве Пушкин, ругалась на чем свет стоит даже тетка Екатерина Ивановна, метался от одного к другому с уговорами Жуковский… Десять дней ноября превратились в страшный сон для семьи Пушкиных-Гончаровых, для Загряжской, Геккернов, Жуковского и Идалии Полетики, заварившей всю эту кашу… Идалия тряслась у себя дома, прекрасно понимая, что с ней сделает поэт, узнав, чьих рук дело, и молила только об одном – чтобы барон Геккерн не проговорился.
Но барону было не до злой красавицы, открылись такие подробности, что свидание у нее на квартире отошло на задний план.
Екатерина, которой терять уже было нечего, рассказала о своем положении тетке. Загряжская схватилась за сердце:
– Да как ты посмела?! Как ты могла?!
– Про Ташу вы такого не говорите, и про Азю тоже…
– Что Таша?
Екатерина рассказала о странном свидании, но не вполне подробно, осталось неясным, было что-то или нет. Тетке понадобились нюхательные соли… Подержав флакон у носа и немного придя в себя, она строго поинтересовалась:
– А Азя с кем?
– С Пушкиным.
– Что?!
Помимо нюхательных солей, пришлось открыть окно, впустив с улицы холодный ноябрьский воздух. Тетка долго не могла очухаться.
– Всех троих в деревню и под замок! Лучше бы не приезжали.
Екатерина Ивановна прекрасно понимала, что скажут ей родственники, ведь она словно отвечала перед Загряжскими и Гончаровыми за племянниц, пригрев их в Петербурге. Чертовы куклы, одна другой лучше! Неужто кровь Загряжских сказывается? Дед был бешеный, да и мать у сестер тоже хороша, одна ее связь с Охотниковым, из-за которой тот погиб, а саму сослали вон замуж за Гончарова, чего стоила.
Екатерина вдруг твердо возразила:
– Нет.
– Что нет?
– Дантес женится на мне, он пообещал. И дуэль не состоится.
Тетка в изумлении раскрыла рот:
– Это кто придумал, барон?
– Нет, я. Вы, тетенька, должны дать согласие при сватовстве, как родственница, и убедить Пушкина забрать свой вызов, чтобы Жорж мог сделать мне предложение.
Екатерина Ивановна снова нюхала соль и обмахивалась веером.
– Да ты на что рассчитываешь? Он же тебя не любит.
– Зато я его люблю и буду любить всегда. Моей любви хватит на двоих. К тому же ребенок не должен родиться без отца…
Тетка долго сидела молча. Потом вздохнула:
– Вот то-то и оно… иначе и разговаривать бы не стала.
Но она не могла видеть никого из Пушкиных, не было сил смотреть им всем в глаза, таким бездумным, повязанным беспутством меж собой. Неужели Пушкин и… Азя?!
– С чего про Азю и Пушкина-то взяла?
Екатерина почти с видимым удовольствием рассказала историю с потерянным крестиком. Екатерина Ивановна снова качала головой:
– Беспутные, все как есть беспутные… Но ты хуже всех!
Но по ее тону Катя уже поняла, что помощь обеспечена. Не потому, что тетка горит желанием выдать племянницу замуж за Дантеса или сочувствует ей, а потому, что постарается скрыть семейный позор.
По этой же причине принялся помогать и Геккерн. Он увидел возможность спасти ситуацию и предотвратить дуэль. Для самой Екатерины это была единственная возможность выйти замуж за любимого человека, и она ею воспользовалась.
Жуковский метался между домами, улаживая и уговаривая…
Тяжелее всего было с Пушкиным. Услышав, что Дантес давно влюблен в Екатерину и намерен даже просить ее руки, поэт хохотал, как безумный:
– Да он просто трус!
Жуковский, уже знавший от Загряжской, в чем дело, попробовал урезонить друга:
– Да чем же это худо?
– Я подлецам своих своячениц не сватаю.
– Чем он подлец, тем, что волочился за твоей женой? Но ведь он и за свояченицей твоей волочился…
Пушкин помрачнел, даже многолетнему другу он не мог открыть правду, не мог сказать о странном свидании, сам Пушкин Наташе верил, но поверит ли Жуковский? От этого вранья было очень не по себе, брало зло. Рассказать об истинной причине вызова на дуэль значило опозорить собственную жену, а этого он сделать не мог. Не сказать – обмануть друзей.
Между честностью с друзьями и честью жены Пушкин выбрал жену. Друзья его не поняли и осудили, потому что его поведение без знаний подоплеки всего скандала выглядело просто нелепым, почти самодурством. После гибели Пушкина Вяземский найдет в себе силы признать, что они вовремя не поняли Пушкина и вместо протянутой руки осуждали.
Но тогда Жуковскому было не до того, он оказался просто принужден поведать правду.
– А… Загряжская знает?
– От нее и я узнал.
Пушкин был в бешенстве, он то метался по кабинету, то кричал, то рыдал от бессилия… Оказаться связанным с Геккернами вот такой тайной, даже двумя, которые он должен скрывать от всех…
– Позвать Екатерину?
– Нет! Нет, я ее убью! Поубиваю всех трех дур!
Понадобилось немало времени, чтобы Пушкин немного успокоился и смог обсуждать что-то. Но он уперся:
– Пусть делает предложение, тогда заберу свой вызов.
В ответ уперся Дантес: сначала отмена дуэли, потом предложение. Он не желал, чтобы само сватовство выглядело, как трусливое бегство от поединка. Жорж твердил, что готов драться, но, даже если останется жив, все равно женится на Катрин.
Пушкин снова хохотал:
– Так в чем же дело? Деремся, я его оставлю инвалидом, отстрелив то, что между ног, и пусть женится.
Но Жуковскому было не до смеха, он снова и снова убеждал Пушкина, ездил к Загряжской, к Геккернам, привлек Вяземского и даже Виельгорского. Но объяснить всем и все было невозможно, и без того уж весь Петербург волновался, забыв обо всех остальных событиях и сплетнях. Никто не мог понять, почему так упорствует Пушкин, разве не достаточно того, что Дантес женится на Катрин, которая вовсе не так хороша, как Натали, к тому же ей 28 лет и нет приданого.
Пушкин был в ужасе: Дантес в одночасье стал героем-рыцарем, который ради спасения чести своей Прекрасной дамы принес в жертву себя самого, согласившись жениться на некрасивой, почти нищей старой деве! И все в угоду ужасному ревнивцу-мужу. Не мог же Пушкин в салонах кричать, что рыцарь сначала обесчестил эту самую старую деву и пытался обесчестить его жену? Даже друзьям снова ничего сказать не мог. Жуковский, связанный словом, данным Загряжской, тоже молчал. А без знания подоплеки все выглядело просто самодурством.
Откровенно показать всем присланный диплом Пушкин тоже не мог – это унижение самого себя, к тому же письма анонимные, а стреляться из-за анонимных пасквилей значит признавать их справедливость. Куда ни кинь, всюду клин!
