Валентин Пикуль - Океанский патруль. Книга 1
— Хорошо, допустим, что ежи уничтожили весь завал сельди. Как вы думаете, Генрих Богданович, что же будет дальше, когда миллионы прожорливых ежей останутся без пищи?
Дементьев растерялся:
— Ну что… будут питаться червями и этими… Ну, как их?.. Песчинками. Ведь они даже камни сверлят!
— Нет, Генрих Богданович, после нескольких лет такого роскошного питания ежи не станут жрать песчинки.
— Тогда, выходит, ежи умрут?
— Вот именно! И миллионы их полягут на дно бухты, образовав новый завал, и будут гнить тоже несколько лет, потом появятся новые ежи, пожрут этот завал, сами подохнут, потом еще и еще…
Дементьев развел руками:
— Что же вы можете предложить?
— Вмешаться в природу самым что ни на есть грубым образом. Когда при гангрене уже ничто не помогает, тогда требуется вмешательство ножа хирурга.
— То есть?
— Провести в бухте дноуглубительные работы, — ответила Ирина Павловна. — Для этого нужна землечерпалка, которая выгребла бы со дна гниющую рыбу, точно так же, как выгребла бы лишний слой грунта. Мне кажется, это единственный выход. Подумайте над этим…
Главный капитан флотилии записал в календарь предложение Рябининой о землечерпалке, пристально посмотрел на женщину.
— Ирина Павловна, — тихо сказал он, — что с вами?.. Вот вы говорили, смеялись, а я все время чувствовал, что у вас какое-то горе. Не таите. Может, смогу помочь советом или еще чем-нибудь.
Она долго крепилась, но сейчас терпение иссякло. Достаточно было одного теплого слова, чтобы сразу все подступило к горлу.
— Да, Генрих Богданович… вы угадали… Я хотела вам сказать…
Глотая слезы, она почти выкрикнула:
— Сережка у меня ушел! Война ведь! Что с ним? И, уже не стесняясь, заплакала:
— Сереженька, мальчик мой…
Большая жизнь
В трудное военное время, как неизбежное наследие обнищания и разрухи, всегда процветают барахолки. Была такая барахолка и в Мурманске — она оккупировала неподалеку от центра города лысую вершину сопки. На первый взгляд, здесь можно было купить все, начиная от мундира императора Франца-Иосифа и кончая иголкой для чистки примуса. Торговцы же семечками и прочей съедобной и несъедобной дрянью по негласным законам считались людьми низшего сорта и были согнаны с вершины сопки к самому ее подножию. Но и здесь они не сдавали своих позиций, их жизнеутверждающие голоса дерзко звучали в морозном воздухе:
— А вот — семя, а вот жареное!..
— Кому — селедку, эх, и хороша же под водку!..
— Не проходите мимо — кофе «Прима»…
— Меняю хлеб на табак…
Но однажды среди этих голосов, возвещавших о настойчивых требованиях желудка, послышался старческий голос, который, казалось бы, должен прозвучать лишь на вершине сопки:
— Дамские босоножки… Кому нужны босоножки?
Этот голос принадлежал отставному боцману с рыболовного траулера «Аскольд» — Антону Захаровичу Мацуте. Босоножки, сработанные кустарным способом из пятнистых, как у тигра, шкур рыбы-зубатки, были выделаны прочно и красиво. Просил за них боцман недорого, и одна из бабок сказала ему:
— Шел бы ты наверх, родимый. Там больше дадут!
— Не могу, — ответил боцман, — у меня сердце плохое… высоко подниматься.
Он здесь же их продал, здесь же купил на вырученные деньги две банки тушенки, сахару и бутылку подсолнечного масла. А через три дня опять появился с новой парой босоножек. Тут его случайно встретил Алексей Найденов:
— Сам сделал, боцман?
— Сам. Только ты отойди, Алешка.
— Чего это ты на меня?
— Отойди, говорю. Я человек обиженный.
— Да разве я обидел тебя?
— Вы все меня обидели. Отойди…
Антон Захарович шмыгнул носом и отвел глаза в сторону:
— Не хочу я вас никого видеть. Вы от меня, старика, отказались. Ну, и что получилось?.. Ты думаешь, я ничего не вижу? Я все, брат, вижу…
— Да чего ты видишь-то, Антон Захарович?
— Сопли ваши вижу, — обозлился боцман. — Вот каждый раз, как посмотрю на тот берег, где вы стоите, и каждый раз ваши сопли вижу… Нет теперь в «Аскольде» внешности. Общего вида нет. Все равно что в бабе. И нарядна она, и платье хорошее, и серьги в ушах, и губы намалеваны, а вот нету в ней изюминки — нету, и все тут, хоть ты тресни!
— Я это Хмырову передам, — покорно согласился Найденов. — Он теперь за тебя крутится. Только не злись ты, старый хрен. Мы-то при чем здесь?..
Подошел покупатель, ткнул в туфли пальцем:
— Сколько?
— Пятьсот, — бесстрастно ответил боцман.
— Я первый подошел, — сказал Найденов, пытаясь набавить цену, чтобы помочь старику. — Я целый «кусок» кладу — тысячу!
Антон Захарович треснул матроса туфлей по голове и продал босоножки за пятьсот. Он ни разу еще не набавил и ни разу не сбавил цену. В этот день, сложив покупки в кошелку, он пришел домой и узнал, что у них гости…
— Ну и ничего страшного, — говорила Варенька, закрывая свою походную аптечку. — Просто у вас большая слабость. Это после блокады, после голода, после всего, что вам пришлось пережить. Но здесь такой здоровый океанский воздух, такие целительные полярные морозы; нормальное питание, новые люди — это все вас быстро поправит. Даю вам слово, вы еще будете работать, бегать и улыбаться гораздо чаще, чем сейчас. Ведь вы еще молоды, вам, наверное, всего лет тридцать!
Жена Никонова улыбнулась, дотронувшись до прохладной руки девушки.
— Мне всего двадцать семь, — сказала она. — Но дело не в этом. Я хочу сказать, доктор, большое спасибо, спасибо вам, всему «Аскольду» спасибо. Я очень рада, что о моем муже на корабле осталась хорошая память и меня не забывают аскольдовцы. И… спасибо вам, доктор!
— Не надо меня так величать. Зовите просто Варей. Меня все так зовут… А вас?
— Мое имя странное, — ответила жена Никонова. — Меня зовут Аглая…
Варенька скоро распрощалась, и Антон Захарович прошел в комнату к Аглае: женщина вот уже несколько дней, потрясенная и больная, не вставала с дивана.
— Это кто же такая будет? — полюбопытствовал боцман.
— Доктор. Аскольдовский доктор.
— Баба, значит, — хмуро заключил Мацута. — Теперь у них без моего глаза все по-новому. Может, не меня, так мою старуху в кочегары возьмут? Им только предложи — они примут…
Он тяжко вздохнул. Неприхотливые герани на окне тянулись бледными цветами ближе к промерзлым стеклам — жаждали света, тепла, солнца.
— А ты, — вдруг спросил боцман женщину, — женщина самостоятельная?
— Да, вроде так, — улыбнулась одними глазами Аглая — они у нее были синие-синие и на строгом бледном лице казались особенно прекрасными.
— Будешь теперь мужа ждать или своим путем пойдешь?
Женщина, помолчав, тихо ответила:
— У меня теперь один только путь: свой путь, но к нему. Только — к нему!
— Это хорошо, — согласился Антон Захарович и опять спросил: — Ты в работе-то чем берешь больше: головой или руками?
— Училась на зоотехника, — сказала Аглая. — Работа эта такая — когда как придется. Могу и руками… Не привыкать! Он похлопал ее по худенькому плечу:
— Тебе встать надо. Доктора по частям все знают: где башка, где пуп, где кровь, где мозги. А всего человека им охватить трудно. Человек начинает иметь значение, когда он не лежит, а встанет. Я бы в больницах тоже лежать не давал. Ни к чему все это!.. Да ты не смейся над стариком, я правду говорю. Лежишь — у тебя одна забота: как бы лечь поудобнее. А ведь удобнее, чем в гробу, все равно никогда не ляжешь. Коли же ты встал, тогда и пойти хочется. А коли пошел — значит, надо уже не просто идти, а по делам идти. Так-то человек и выправляется!..
— Я встану, — пообещала Аглая. — Уже скоро. Встану…
Дверь открылась — вошла дочь Аглаи, держа в руках, словно куклу, большие песочные часы — единственную игрушку, которую ей могли предложить в этом бездетном доме.
— Вот, — показал на девочку боцман. — Спроси у нее: она с целью пришла… Скажи, озорница, ты зачем сюда явилась?
Женечка молча показала на остаток песка, который скопился в верхней склянке и быстро доструивался в нижнюю.
— Я уже восемь раз их перевернула, — сказала девочка. — Сейчас песочек весь кончится, и мы пойдем обедать.
— А я что говорил! — подхватил боцман. — Великая цель у человека, когда он не лежит, а ходит.
Здесь надобно признать, что старому боцману хватало бодрости только для разговора с Аглаей: он понимал, что раскисать перед ней со всеми своими бедами и обидами он просто не имел морального права. А так, если не мастерил из рыбьей шкуры босоножки, то целый день слонялся Антон Захарович по дому, как сонная осенняя муха.
Оторванный от моря, он сделался угрюмым, неразговорчивым, вспыльчивым. Тетя Поля часто заставала его сидящим возле окна; подперев кулаками подбородок, муж часами смотрел на залив. И хотя зрение было слабое, Антон Захарович даже без очков всегда угадывал на «Аскольде» движение: там шла с утра до ночи подготовка к первому боевому походу, и все это уже без него, без участия его работящих рук.
