Эдмон Фрежак - Гетера Лаиса
— Отец, — сказала она, — птица опять прилетела. Это тот самый большой аист с черными крыльями, который возвестил нам о поражении.
Старец с трудом двигался, медленно направляясь к двери, опираясь на руку раба.
— Лептоптилос, — сказал он, — священная птица Гидаспа и великого Нила. Она должна была вернуться… Я ждал ее. Может быть, боги простили нас! Ты будешь наблюдать за ней, — прибавил он, обращаясь к рабу. — Она улетит только завтра на рассвете. Если птица полетит в сторону Фив, боги за нас!
На следующий день птица пробудилась от сна, взмахнула своими огромными крыльями и, покружив несколько минут над храмом, полетела к синей линии холмов, которые виднелись далеко-далеко на северо-западе.
Птица летела к изгнанникам…
— Теперь наш черед, — сказал иерофант. — Позови Ксантиаса. Пусть он завтра же будет в Фивах. Ты скоро увидишь своего мужа, Ренайя…
* * *Однажды, безлунной ночью, свет показался на берегу моря.
— Это факелы возвращающихся изгнанников, — сказал иерофант. — Идите молиться, дочери мои. Их немного, увы!.. Им нужны наши молитвы. Падите ниц пред Атенайей. Молите деву войны.
Слышны были крики, лязг оружия, колесницы с грохотом катились по улицам. Свет факелов приближался к Афинам.
— Они идут, — воскликнул Ксантиас. — Они уже у ворот. Отец, я тоже пойду сражаться.
— Иди, дитя мое. Час наступил. Возьми с собою храмовую стражу, возьми рабов. Иди, благословляю тебя.
Молодые женщины сидели перед жертвенником. Ренайя положила голову на колени к Эринне, которая устремив глаза перед собой, сидела задумавшись, вспоминая о прошлом, и о том, что, может быть, в эту минуту Конон тоже смотрит на те же самые звезды… Где он? Куда забросила его судьба?
В городе вспыхнули пожары. Зарево кровавого цвета стояло над высокими холмами.
Как-то, уже давно она получила от него одну-единственную весточку. Глиняная дощечка разбилась, и она не могла всего прочесть. Он поступил на службу к великому царю. Он командовал кораблями на далеком неведомом море…
Пламя пожаров разрасталось… Можно было уже различить лязг мечей, слышались стоны раненых… И вот — крики победы! И мольбы о пощаде поверженного врага.
Старый иерофант стоит на ступенях храма, его руки воздеты к небу, он читает благодарственную молитву.
Афины свободны. Да будут благословенны бессмертные боги!
Глава III
Город медленно восстанавливался из руин.
Порыв искренней веры и благодарности собрал у подножья алтарей народ.
Эринна стала верховной жрицей. Иерофантида заменила иерофанта. Перед смертью он призвал к своему изголовью главного архонта и сказал, указывая на жрицу:
— Вот та, которую мудрость богов избрала на мое место. Древний культ эллинов сохранится во всей своей чистоте в ее руках. Я возложу на ее чело священную диадему.
Тщетно пытался отговорить его архонт, ссылаясь на обычаи.
— Я слишком близок к смерти, чтобы спорить, — отвечал старец, — так надо, этого хотят боги.
Он взял золотой обруч, знак достоинства великого иерофанта и возложил его на голову жрицы.
— Не плачь, дочь души моей; не плачь, мое дорогое дитя. Смерть это освобождение. Меня печалит только то, что я покидаю тебя. Сон тела это пробуждение души…
Когда последнее дыхание старца замерло на его устах, Эринна обратилась к собравшимся жрецам:
— Его мысль уже не на земле, — сказала она. — Молитесь за него, молитесь за него, чтобы он нашел успокоение в Гадесе[30].
И все жрецы, каков бы ни был бог, которому они поклонялись, опустились на колени и стали молиться…
Эринне было двадцать пять лет. В ее походке было все величие богов, которым она служила. Потемневшие волосы образовывали вокруг ее лица две тяжелых бронзовых волны. Ее взгляд был пристален и строг. Те, на кого падал этот взгляд, невольно становились смиреннее и почтительней, чувствуя уважение к молодой верховной жрице. И лишь в присутствии детей улыбка озаряла ее лицо. Особенно радовалась иерофантида, когда в храм приходил сын Ренайи. К великой жрице снова возвращалась веселость молодой девушки. Она играла с ребенком, бегала с ним, поднимая его на руки с легкостью, которая удивляла Гиппарха. Ребенок, не осмеливаясь сказать этого, предпочитал своей настоящей матери эту высокую молодую женщину, такую изящную и такую красивую, которая так нежно улыбалась только ему одному. Ему доставляло большое удовольствие присутствовать при церемониях. Он опускался на колени рядом с матерью, где-нибудь в уголке, и видел только жрицу, смотрел только на нее. В вышитой тунике, из-под которой виднелись обнаженные руки, она стояла перед узким треножником. Распущенные волосы, украшенные диадемой рассыпались волнами по плечам. Пурпурный шарф, перекрещивавшийся на бедрах, падал от пояса до земли сверкающими прямыми складками. Она простирала руки над золотым сосудом, наполненным очистительной водой. Трижды она обращалась к Афине с мольбой, трижды хор жрецов повторял ее слова; и это пение, сопровождаемое легким звоном кадильниц, замирало среди глубокой тишины. Затем жрица приближалась к молящимся и кропила освященной водой их склоненные головы. В эти минуты иерофантида казалась ему окруженной ослепительным светом…
Ни один народ не был так чувствителен к внешней красоте, как афиняне. Великая жрица стала олицетворением самой богини: живой Афины Парфенос, такой же молодой, такой же прекрасной. Когда она отправлялась в дом своего отца на колеснице, запряженной белыми лошадьми, которыми правил Ксантиас, все граждане останавливались, приветствуя ее, а однажды даже Диоген, лежавший среди улицы, поднялся, чтобы дать дорогу ее колеснице.
Она принимала деятельное участие в возрождении своего отечества: Афины снова постепенно занимали свое былое положение среди других государств. Философы, поэты, ораторы и артисты снова появились на площадях и под портиками… Собрания снова происходили на Пниксе, и неисправимая толпа, как и прежде, совершала те же самые ошибки…
В шестой раз после окончания войны солнце золотило жатву. Была годовщина того дня, когда в лесах Артемиды Эринна, держа за руку своего жениха, опустилась на колени перед богиней. Целую неделю она не выходила из храма. Жрецы, служители, особенно рабы, любившие ее за ее доброту, знали что каждый год она на один день отправляется на свое благочестивое богомолье. В этот раз она не покинула Акрополя. Ксантийс отправился один. Он возвратился на другой день весь в пыли на колеснице, запряженной другими лошадьми.
Вечером Эринна послала за Гиппархом и Ренайей.
— Конон огибает мыс Суний и будет здесь завтра на восходе солнца. С ним флот великого царя. Завтра двести триер, которые стоят под его командой, войдут в гавань Пирея, — сказала жрица, когда они пришли. — Я знала, что он вернется, что он вернется для Афин.
— Для Афин и для тебя, — добавил Гиппарх.
— Увы! Я — иерофантида! — сказала Эринна, вздыхая.
Глава IV
На следующий день необыкновенное известие распространилось по городу с быстротою молнии.
Конон, бывший стратег, победитель Сестоса, Кимеса и Метимна, прибыл в Пирей с целым флотом. Он просит разрешения высадиться; он предлагает афинянам союз великого царя.
Толпа любопытных, устремившихся к морю, увидела флот Артаксерса. Персидские галеры были больше триер. Это были трехмачтовые суда имевшие с каждого борта по девяносто весел. На верхушке грот-мачты развевался флаг с золотым солнцем посередине. На палубах сновали темнокожие, голые до пояса матросы, они черпали парусиновыми ведрами морскую воду. Все снасти были в порядке, паруса убраны.
Первыми высадились на берег командиры кораблей — персы.
Это были люди высокого роста, в высоких шапках, на которых сверкали драгоценные камни. Одежды их — ярких цветов, вышитые золотом и усеянные жемчугами, доходили до пят. На богато украшенной перевязи висел в ножнах из буйволовой кожи меч с широким, кривым лезвием. За пояс был заткнут кинжал. Обувь с загнутыми носками была расшита разноцветным шелком. Волосы на голове они брили, но зато носили очень длинные бороды, окрашенные в темно-фиолетовый цвет. Они шли с надменным выражением лиц, не глядя на рассматривавших их приниженных афинян, отцы которых некогда побеждали их отцов.
Вслед за ними сошел на берег Конон.
На нем была греческая одежда. Плащ был перекинут через руку. Пурпурный шарф с развевающимися концами опоясывал серебряную кирасу. Ступив на набережную, Конон опустился на колено и поцеловал родную землю.
— Ио, Конон! Ио, Конон, — кричал народ.
Толпа окружила его и приветствуя восторженными криками, подхватила и на руках донесла до колесницы.
Конон снял шлем, и все могли видеть его лицо. Это были все те же энергичные и добрые черты. Только две глубокие морщины перерезали лоб, да серебряные нити показались в темных волосах.
