Георг Эберс - Жена бургомистра
— Она была опечатана, так же как и все другие комнаты в этом этаже. Служители были очень внимательны; они уже подыскивали и поломоек, но бедные женщины панически боятся чумы.
— Такие слухи растут, как сорная трава! — воскликнул доктор. — Никто не хочет сеять ее, а кто ее вырывает, когда она появится?
— Не вы и не я! — ответил священник. — Нужно бы перенести Хенрику в эту комнату; но у нее был такой запущенный вид, что ее необходимо было прибрать. Для больной это будет полезно, а мне движение никак не может повредить.
С этими словами священник поднялся и, заметив Марию, сказал:
— Вы привели новую сиделку? Это хорошо. Мне незачем расхваливать сестру Гонзагу: вы и сами знаете ее; но мне кажется, что Хенрика не долго будет терпеть ее около себя; что же касается меня, то после погребения я оставлю этот дом…
— Вы сделали свое дело. Но что это еще с сестрой? — воскликнул с неудовольствием врач. — Ваша старая Гонзага со своей обожженной рукой для меня еще дороже, чем… Что это еще произошло здесь?
Священник приблизился к нему и, бросив быстрый взгляд на бургомистершу, начал шептать:
— Она невероятно гнусавит, и девушка сказала, что ей становится больно, когда она слышит ее голос; мне хотелось бы удалить Гонзагу отсюда.
Доктор Бонтиус задумался на мгновение и сказал:
— Некоторые глаза не переносят никакого яркого света; точно так же может быть, что для слишком раздраженного слуха некоторые звуки кажутся невыносимыми… Госпожа бургомистерша, вы здесь давно желанный гость! Пройдите, пожалуйста, за мной.
Уже смеркалось. Занавеси в комнате больной были опущены, а стоявшая за ширмами лампа разливала вокруг себя слабый свет. Врач подошел к постели, пощупал у Хенрики пульс, осторожно предупредил ее о посетительнице, которую он привел с собой, и затем взял лампу, чтобы посмотреть, как выглядит больная.
Мария увидела бледное правильное личико, из которого выглядывали два темных глаза, их блеск и величина странно противоречили ввалившимся щекам и сонному выражению лица больной.
Когда старая Гонзага поставила лампу на прежнее место, врач сказал:
— Превосходно! Идите теперь, сестра, ложитесь и перемените перевязку на вашей руке.
Затем он сделал знак бургомистерше, чтобы она подошла поближе к нему. Лицо Хенрики произвело на Марию странное впечатление. Она нашла его красивым, но большие глаза и крепко сжатые губы показались молодой женщине скорее оригинальными, нежели привлекательными. Однако она немедленно повиновалась приказанию врача, подошла к постели больной и ласково сказала, что она с удовольствием пришла немного посидеть с ней и спросить ее, не хочет ли она чего-нибудь.
При этих словах Хенрика приподнялась и воскликнула со вздохом облегчения:
— Вот это хорошо! Благодарю вас, доктор. Снова я слышу мелодичный человеческий голос. Если вы хотите сделать мне приятное, госпожа бургомистерша, говорите, не переставая, сколько можете. Пожалуйста, подойдите и сядьте здесь. С помощью рук Гонзаги, вашего голоса и, как бы это сказать, откровенности господина Бонтиуса мне не составит труда совершенно поправиться.
— Хорошо, хорошо, — ворчал врач. — Раны честной Гонзаги не представляют ничего особенного, и она останется подле вас; а вас, как только придет время спать, перенесут в другое место. Вы, госпожа бургомистерша, останетесь здесь на час, на сегодня этого вполне довольно. Я отправлюсь прямо к вам и пришлю за вами слугу с фонарем.
Когда женщины остались одни, Мария сказала:
— Вы обращаете большое внимание на звук голоса; я тоже, и даже гораздо больше, чем следует. Правда, у меня еще ни разу не было тяжелой болезни.
— И я только в первый раз больна, — вставила Хенрика, — но теперь-то я уж знаю, что значит, когда нужно подчиняться тому, что с тобой происходит и чего не можешь переносить, и когда все, что есть неприятного, кажется вдвойне противным. Лучше умереть, чем захворать.
— Ваша тетя умерла, — с участием сказала Мария.
— Сегодня рано утром. У нас не было ничего общего, кроме кровного родства.
— Ваших родителей нет в живых?
— У меня только отец; но что ж из этого?
— Он будет рад вашему спасению. Доктор Бонтиус говорит, что вы совершенно поправитесь.
— Да, я тоже так думаю, — отвечала с уверенностью Хенрика и продолжала тихо, не глядя на Марию: — Одно хорошо, когда я снова буду здорова, я буду опять… Вы занимаетесь музыкой?
— Да, милая.
— Не ради самой игры, но потому, что вы чувствуете, что она необходима вам для жизни?
— Вы не должны волноваться, милая Хенрика. Музыка… да, я думаю, что без нее моя жизнь была бы гораздо беднее, чем она есть.
— Вы поете?
— Здесь не так часто, но когда я жила еще девочкой в Дельфте, то мы часто пели.
— И вы, конечно, первым голосом?
— Да, фрейлейн!
— Не называйте меня фрейлейн, зовите просто Хенрикой.
— С большим удовольствием, если вы тоже будете называть меня Марией или госпожой Марией.
— Я попробую. Как вы думаете, ведь мы бы могли исполнить что-нибудь вместе?
В это время сестра Гонзага вошла в комнату и объявила о приходе жены сборщика податей, которая спрашивает, не может ли она быть чем-нибудь полезной больной даме.
— Что это значит? — с неудовольствием сказала Хенрика. — Я не знаю этой женщины.
— Это мать музыканта Вильгельма, — сказала молодая женщина.
— О! — воскликнула Хенрика. — Что же, Мария, принять мне ее?
Бургомистерша покачала головой и возразила решительно:
— Нет, милая Хенрика. В один час для вас вредно вынести больше одного визита и потом…
— Ну, что же?
— Она очень хорошая, сильная женщина, но я боюсь, что ее грубые манеры, тяжелые шаги и громкий голос не будут для вас теперь слишком полезны. Позвольте мне пойти к ней и спросить, что ей нужно.
— Примите ее ласково и скажите, что она может поклониться от меня своему сыну. Я сама совсем не такая нежная, но я вижу, вы меня понимаете, мне было бы трудно принять теперь такую грубую пищу.
После того как Мария, исполнив ее поручения, вернулась к Хенрике и еще немного поговорила с ней, доложили о приходе жены городского секретаря ван Гоута. Ее муж, присутствовавший при опечатании дома умершей, рассказал ей о покинутой больной, и она пришла посмотреть, что можно сделать для бедной девушки.
— Эту вы могли бы смело принять, — сказала Мария, — она, наверное, понравилась бы вам. Но причина опять все та же: на сегодня довольно. Попробуйте теперь заснуть. Я пойду теперь домой вместе с секретаршей, а завтра опять приду, если вы хотите.
— Приходите, пожалуйста, приходите! — воскликнула девушка. — Вы хотите мне еще что-нибудь сказать?
— Да, Хенрика. Вы не должны оставаться в этом мрачном доме. У нас найдется достаточно места. Будьте нашей гостьей до тех пор, пока ваш батюшка…
— Ах, возьмите меня к себе, — попросила выздоравливающая, и ее глаза заблестели влажным блеском, — заберите меня прочь отсюда поскорее, я до конца жизни буду вам за это благодарна!
XIV
Мария поднималась по лестнице такой веселой, какой не была уже много недель. Она запела бы, если бы это было возможно теперь, но ей было немного жутко: может быть, ее мужу не понравится, что она по собственной воле пригласила к себе совершенно чужую и притом еще больную девушку, да еще сочувствующую испанцам.
Проходя мимо столовой, она услышала голоса беседующих мужчин. Только что заговорил Питер. Ее поразил его благозвучный низкий голос, и она сказала себе, что Хенрике будет приятно услышать его. Несколько минут спустя она вошла в комнату, желая поздороваться с гостями мужа, которые были в то же время и ее гостями. Веселое оживление и быстрая ходьба при все еще не остывшем после теплого майского дня вечернем воздухе разрумянили щеки молодой женщины, и, когда она переступила через порог со скромным видом и почтительным поклоном, выражавшим удовольствие видеть у себя почетных гостей, она была так привлекательна и мила, что никто из присутствовавших не остался равнодушен. Старший господин ван дер Доес хлопнул Питера по плечу и по руке, как будто хотел сказать: «Однако недурно!»
Ян Дуза с жаром прошептал на ухо городскому секретарю, который был хорошим латинистом:
— Oculi sunt in amore duces![28]
Капитан Аллертсон вскочил и по-военному отдал ей честь, приложив руку к шляпе, ван Бронкхорст, комиссар принца, выразил свои чувства галантным поклоном, а доктор Бонтиус засмеялся довольным смехом человека, которому превосходно удалось рискованное предприятие.
Гордый и счастливый, Питер старался обратить на себя внимание жены. Но это ему не удалось; заметив, что на нее устремлено столько взоров, Мария, покраснев, опустила глаза и сказала гораздо решительнее, чем этого можно было ожидать по ее смущенному виду:
— Добро пожаловать, господа! Мне приходится приветствовать вас поздно, но поистине я с удовольствием сделала бы это раньше.
