Иван Ле - Хмельницкий. Книга первая
9
Когда уже совсем хорошо стало видно и солнце проглянуло в просветах между деревьями, Онисим выехал из леса на степную дорогу. Он дважды менял коня и сейчас ехал на сивом. Хорошо ли он поступил, что оставил тело атамана на посмешище врагу? — терзала Онисима мысль. Но он обязан был выполнить последнюю волю атамана — мчаться с вестями к войскам. Теперь он остался один. Остальные, наверное, погибли у ворот панского двора. А Силантий… ему атаман приказал спасти мальчика. Удалось ли ему вместе с Мартынком на руках вырваться со двора и уйти живым из города?
В степи дорога расходилась по двум направлениям. И здесь и там были видны свежие следы конских копыт. Онисим нисколько не сомневался, что слева от него протекает река и одна из дорог ведет прямо к ней, но следует ли ему сворачивать именно в этом направлении? Туда, вероятнее всего, могли направиться преследователи, об этом следует подумать.
Он посмотрел на солнце, чтобы точнее определить направление своего пути: если бы он поехал направо, солнце светило бы ему прямо в затылок, то есть дорога шла на юго-запад, по могла свернуть и совсем на запад. Онисим решительно дернул поводья, и кони пошли влево. Ему сейчас лучше ехать на юг, поближе к Украине, чтобы миновать опасные места, и где-нибудь, может за Путивлем, круто повернуть на север, к Комарницкой волости, а через Кромы попасть в Калугу.
Онисим снова погнал коней. Понимал, что они совсем измучены, но отдыхать сейчас было небезопасно. Выскочив на бугорок, остановился, потому что увидел вдали какой-то хутор. Клубился дым над хатами, стояли стога сена, и, точно свечи, поднимались вверх стройные тополя. Какая-то непонятная сила влекла его туда, хотя рассудок настойчиво подсказывал ему объехать хутор стороной и где-нибудь в поле отдохнуть, спрятавшись от возможной погони.
А кони тоже почувствовали близость жилья и поскакали веселее.
«Что будет, то будет!» — подумал Онисим.
Даже нагайкой подстегнул сивого, а потом и гнедого. Надо торопиться, чтобы добраться до этого хутора прежде, чем туда нагрянут гусары Ружинского.
В глубоком овраге протекал небольшой ручеек с удивительно прозрачной, манящей водой. Кони было уже опустили головы, чтобы напиться, когда переходили через него, но Онисим помешал им, пустив в ход поводья. Разгоряченных лошадей легко можно погубить, неосмотрительно напоив их водой.
— Онисим! — вдруг донесся со стороны перелеска знакомый бас Силантия, который, по-видимому, с трудом сдерживал свой голос, чтобы он не разнесся далеко по степи.
Даже сивый конь узнал его и, слегка заржав, повернул налево, в перелесок. Из-за куста ольхи навстречу Онисиму вышел усталый Силантий. С каждым шагом он мрачнел и все ниже склонял голову. Сивый конь без атамана говорил ему все. Когда Онисим подъехал и, остановившись, соскочил с коня, Силантий стоял, низко склонив голову и упираясь подбородком в грудь. Глаза его были закрыты, по изуродованному в детстве оспой лицу катились слезы.
Онисим но утешал его. Если из кровавой ночной сечи вырвался только конь атамана… следует ли это объяснять, да и какие слова утешат воина, подобного рязанцу Силантию?
А он поднял голову и печальными глазами посмотрел на сивого коня. Вывернул полу кафтана наизнанку, вытер ею лицо.
— Выстрелом из пистоля? — спросил. И, еще не дождавшись ответа, прочитав его в глазах Онисима, добавил: — Слышал я выстрел. Хотелось мне повернуть коня и заговорить кровь тому проклятому… Но приказ Пушкаря…
— А я и сам заговорил ему кровь, Силантий.
— Заговорил?
— Пополам рассек гадине голову.
— А он?
Онисим понял, что вопрос касался Семена. Стоило ли рассказывать, когда и так все ясно: погиб атаман.
— Это ты на заре пронесся по лесу, как ветер? — спросил Онисим.
Это был страшный ответ, и Силантий все понял. Молча повернул в глубь перелеска, идя рядом с другом и затаив свою скорбь.
— Двое было привязались к нам еще в городе, — сказал Силантий. — А нас на коне трое… И смех и грех! Словно груши полетели оба на землю от одного только моего крику; «Погоня!..» Дошлые и находчивые люди ваши братья казаки. Да вот и они. Узнаешь кобзаря? Клянется полковник, что хорошо тебя знает…
— Свят, свят, Карпо Богун! — воскликнул Онисим, отдавая Силантию поводья и бросаясь к кобзарю.
Богун поднялся с пенька, протянул вперед руки:
— Неужели Онисим из Олыки? Родной мой, вот так встреча!.. А Семен?
— Да молчите, дядя Федя! — дернул Мартынко Богуна за полы кафтана, сразу почувствовав, какое страшное, неутешное горе постигло его…
10
До вечера пережидали в перелеске, пустив пастись расседланных коней. По не стреножили их, пасли на поводьях. Надеялись, поджидали — может быть, еще кто-нибудь из их казаков прорвет вражеское кольцо.
Но не прорвал ни один, не дождались.
— Велю тебе, как старшой после Семена, — приказывал Силантий, — ехать по ентому шляху прямо на Лубны. Кобзарь добре местные шляхи знает. Повезешь кобзаря да Мартынка на Украину, сам к родным наведаешься, Онисим. А мне и бог велел в Расею-матушку возвратиться…
— Погоди, погоди, Силантий, мой товарищ боевой, — перебил его Онисим. — Не о родных сейчас нужно думать, а о судьбе всего православного люда. Нам обоим атаман приказывал: тебе, Силантий, мчаться на Украину, спасая лучшего ее сына — наливайковца Богуна, а мне, запорожскому казаку, мчаться к русскому народу, весть передать из уст в уста об измене бояр и князя Телятевского и о коварных действиях шляхты вместе с этим «царевичем». Семен жизнь свою отдал за то, чтобы узнать правду о шляхтичах и царевичах. И для русского холопа, крепостного «гречкосея», и для украинского батрака, посполитого «быдла», как говорят шляхтичи Ружинские, сия правда одинаково святая. Мне суждено рассказать о ней Болотникову и его людям. А Карпо Богун вместе с тобой, Силантий, расскажет о ней народу в украинских селах и хуторах. Ибо мы — братья не только по вере и крови, как говорил Наливайко, но и по борьбе за одинаковую долю навеки родными стали… Давайте-ка будем седлать коней. К переправе через реку проводите меня, а там и расстанемся. Должен за пять — семь дней, не больше, добраться до войск Ивашки и сообщить им эту правду, добытую кровью.
Богун во время разговора казаков молчал. Когда же обратились к нему с просьбой высказать свое мнение, качнул головой, а потом промолвил:
— Верно рассудил, брат Онисим… Пусть вечно живет в наших сердцах память о нашем славном богатыре. Плачь, Мартынко, слезы облегчают страдания души. А ее утешишь разве только тогда, когда вырастешь большим да возьмешь у матери саблю Наливайко. Это будет самым лучшим утешением для души — добывать волю народу, уничтожая Ружинских и царей. А добыть ее можно только тогда, когда будем крепко держать сабли в руках, и непременно вместе, со всем народом, и московским и поднепровским!.. Ну что же, поехали, люди добрые. Мартынко, бери отцовского коня, садись на него, сынок, а мой пусть на привязи у твоего идет, мой дорогой поводырь.
— Нет, дядя Федор! На отцовского коня пускай садится пан Онисим. Если не ему, то коню Семена Пушкаря поверит люд московский…
В предвечернем сумраке выехали из перелеска на дорогу к хутору. Впереди на сивом коне ехал Онисим, за ним Мартынко, державший поводья кобзарского коня, идущего рядом. Замыкал поход Силантий Дрозд. На него возлагалась почетная роль охраны и защиты. Выехали на бугорок, возвышавшийся над ручейком. Хутор, утопавший в фиолетовой тени деревьев, видели только издали. Повернули вправо от него и объехали стороной.
Часть третья
«Сквозь годы»
1
Не каждый год хорошая зима радует Львов. Иногда пройдет она, а львовяне и снежинки не увидят на улицах города: что припорошит за ночь, то к утру и растает.
А тут тихо подошла, словно подкралась к Львову, мягкая, теплая зима. Снег покрыл затвердевшую от морозца землю и не растаял. Будто в новое, свежее белье переоделся город; после долгой слякотной, противной осени люди полной грудью вдохнули морозный сухой воздух.
Вместе с такой приятной зимой во Львов пришел и удивительный слух о том, что народное ополчение России разгромило польские войска. Простые люди города и окрестностей видели в этом «промысел божий», набожно крестились, но вслух не высказывали своего мнения. Вспоминали при этом пословицу: из чужой хаты, как известно, или выйдешь уважаемым гостем, или в гробу вынесут твои кости. Какой-то Кузьма Минин и князь Пожарский возглавили народное ополчение и вымели мусор из родной столицы, из Москвы. Следовало ли королевичу Владиславу непрошеным вламываться в чужой дом, претендовать на московский престол, чтобы потерпеть такое поражение.
Люди чувствовали, что после такого разгрома польских войск между Польшей и Россией снова начнется длительная, непримиримая война. Тяжело вздыхали, но не винили в этом московский народ. Только польская шляхта никак не хотела примириться с соседством на востоке сильного, растущего государства. Попытки Петра Скарги ополячить русских постепенно, без борьбы, перекрестить их в католиков безвозвратно потерпели крах еще при Иване Грозном. Теперь же бесславно провалилась и военная авантюра Сигизмунда III. Королевские войска разгромлены, королевича изгнали из Москвы, усилия многих известных в крае потомственных шляхтичей, иезуитов и дипломатов ни к чему не привели, — дело кончилось жестоким поражением.
