Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь (сборник)
Проехали городскую заставу, и Федя с казаком свернули по знакомым улицам к исаковскому дому.
Княжеский сад, несказанно прекрасный, стоял в белом зимнем уборе. Восяй спрыгнул с саней и наметом поскакал вперед. Федя отозвал его. Хотел он первым войти в ставший родным дом Исакова.
Ведь никто еще в Москве ничего не знал. Ни о завоевании Сибири, ни о славной победе казаков над Кучумом ничего не слыхали. Они первыми гонцами ехали к царю, и до них никто не принес о них никаких вестей о Ермаке-атамане.
То-то удивятся!.. Ну, поди, и обрадуются!
Год тому назад, почти в это время, нищим, с опаленным в пожарном пламени лицом въезжал сюда Федя на исаковских санях с пожарища… Давно ли? Под весну выехал отсюда с латышом, и вот теперь в ладной шубке, в шапке соболиной казачьим есаулом гонит он к невесте с подарками.
И какими!
Постучал щеколдой у ворот, придерживая за ошейник повизгивающего от радостного волнения Восяя.
Сердце билось и колотилось – выпрыгнуть хотело. Все ли живы, здоровы?.. Дома ли? Не уехали ли куда на богомолье?.. Или Боже упаси, не случилось ли беды какой! Все под Богом ходим! Лютует царь со своими опричниками. Невеселая что-то Москва… Может быть, в церковь убрались?
За воротами заскрипели по снегу шаги.
– Кого надо?..
Спрашивал жилец… Чужой незнакомый голос холодом обдал Федю.
– Доложи сотнику – есаул Федор Чашник приехал.
– Ладно… Доложу. Обожди малость…
Еще ждать?! Восяй выл от радостного волнения. Неужели свет Наталья Степановна не слышала и не признала того воя? Казак оправлял сбруйку на лошади, похлопывал руками в кожаных рукавицах.
Время точно остановилось. Стучало в висках. А за воротами по-прежнему все было тихо.
И вот хлопнула дверь. Откинулось на мороз окно, забрунжало тугою слюдою. Торопливые шаги заскрипели по снегу. Пробежал кто-то. Стукнул замок. Распахнулись настежь ворота.
И не разберешь, кто душит Федю в горячих объятиях, кого теребит Восяй, на кого бросается, точно с ног свалить хочет. И только тогда опомнился Федя, когда услышал равнодушный голос казака:
– Есаул, куда кошелку несть прикажешь?..
Тут уже все разобрались и стали понятны. Марья Тимофеевна, в шубе повисшая на шее у Феди, Наташа, держащая его под локоть и постаревший Исаков, что идет впереди и кидает жильцам приказания.
– Станичника принять… устроить… как своего!.. Лошадь завесть на конюшню, сена задать… Да сотника Селезнеева живо ко мне… Одна нога тут – другая там… И не говори, малый, кто приехал… Пусть подивится!..
* * *Долго спорили, что раньше – вскрыть кошелку с жениховыми подарками, или слушать Федин рассказ, или бежать за отцом Георгием служить молебен.
И не утерпели – Наташа уже очень на этом настаивала – порешили все сразу. Жилец поехал санями за отцом Георгием, Селезнееву поручили вскрывать кошелку, а Федю усадили под образа и заставили рассказывать все с самого начала, по порядку.
И Федя начал свой рассказ с вероломства латыша.
Его рассказ часто прерывался ахами. Это Селезнев доставал из цибика мех и встряхивал его перед изумленными слушателями. Все вставали, щупали и гладили мех, и не было конца восторгам.
– Царский подарок… Ну и Ермак! Видно, крепко полюбил он тебя!..
– Продолжай, продолжай, Федор, – первый оборачивался от меха Исаков.
Когда дошел Федин рассказ до встречи с медведем и как Восяй пытался спасти Федю и сам чуть не погиб, и потом, как, спасая Восяя, Федя, все позабыв, с ножом кинулся на зверя, – все притихли. Селезнеев застыл над цибиком и слушал, как рассказывал Федя, как он свежевал зверя и питался им.
– Айда, Федя, Федя, – вырвалось у него, – съел медведя!
И свет Наташа, успевшая нарумяниться и подвести свои пухлые губки, радостно всплеснула ручками и повторила.
– Ну и Федя! Федя – съел медведя!..
Исаков погрозил ей пальцем и сказал притворно строго.
– Егоза! Еще и повенчаться не успела, а уже над мужем издеваешься!.. Я тебе, Федор, добрую плетку подарю… Стегать надо тебе жену… Учить уму-разуму, чтобы мужа почитала… Повесишь ее над своею постелью… Так-то, свет Наташенька!
Марья Тимофеевна поспешила на выручку дочери, сквозь румяна полымем вспыхнувшей.
– Сказывай дальше, Федя… Полно вам… Ярославич глупое слово сказал, а она, не подумав, повторила.
Но только Федя стал продолжать свой рассказ, как жилец доложил о приезде отца Георгия.
Засуетились приготовлять все для молебна…
– Только все это так, – озабоченно говорил Исаков, – а все надо подождать, как примет Ермаково посольство царь… Грозен он ныне.. Не было бы вместо радости – беды!
Когда входили в чистую горницу, где на накрытом белыми полотенцами столе были положены иконы и стоял сосуд со святой водой, мужчины становились вправо, женщины – влево. Собралась вся дворня и жильцы. Наташа улучила время, когда все затолпились в дверях и, схватив Федю повыше локтя, шепнула в самое ухо, жарко дыша:
– Ай да Федя! Съел медведя!..
Был тот ее смешок Феде как самая милая ласка!
XXXV Царская милость
Москва и царь Иван Васильевич приняли посольство Ермака с радостью. Царь и народ точно ожили. Так давно не было никаких хороших вестей.
При царском дворе бояре с восторгом говорили:
– Господь послал Руси новое царство.
Повелено было по всем церквам служить молебны и трое суток звонить в колокола пасхальным звоном. Так делали, когда была взята Казань и отошла к Руси Астрахань – в дни юности царя. Забылись неудачи шведской войны.
Ивану Кольцо и его посольству сейчас был назначен торжественный прием во дворце.
28-го февраля 1582 года, в Васильев день, царь Иван Васильевич слушал обедню в Успенском соборе.
После обедни в большой дворцовой палате был назначен прием казакам.
Иван Кольцо, Федор Чашник, Слепой и шесть станичников во время обедни были доставлены во дворец и разложили и расставили против царского места сибирские дары.
Царский стремянный и дьяк посольского приказа указывали Кольцо что, куда ставить и учили, что говорить царю. Кольцо слушал их с тонкой усмешкой на темном от морозных ветров и зимнего солнца лице. Он был чисто, но небогато одет в синей однорядке и скромном стальном «юшмане» [50] , едва покрывавшем бока и грудь казачьего есаула. На юшмане были следы невытравимой ржавчины, и он был помят сабельными ударами. Старый матерчатый стеганный на вате тегиляй на Слепых был заплатан, а внизу пожжен и порван. Синий кафтанчик Феди был тщательно подштопан Марьей Тимофеевной и Наташей.
Станичники блистали только великолепным оружием. На Кольцо была драгоценная Маметкулова сабля, у всех казаков сабли в золоте и серебре.
Таков был приказ Ермака:
– Явиться царю в том, в чем бились с татарами.
Палата наполнялась.
Юноша царевич Федор Иоаннович запросто подошел к Кольцо и остановился, восторженно разглядывая казачьего есаула.
– Сибирь, сказывают, завоевали станичники, – сказал он, слегка заикаясь.
У царевича пробивалась по щекам молодая русая бородка. Жидкие волосы упадали до плеч. Он был от природы застенчив и скромен.
– Приехали, царевич, поклониться тем царством великому государю, – сказал, понижая голос Кольцо.
Ему все казалось, что в этих красиво убранных палатах его голос звучит слишком громко. Дубовый пол, хитрым рисунком в цветные шашки уложенный, был скользче льда на Иртыше. Старый станичник не знал, как называть царя, а советы дьяков посольского приказа не укладывались в его голове, занятой обдумыванием, что и как сказать царю, как выгородить Ермака и казаков.
– На дворе, атаман, – ласково сказал царевич, – глядел я коней сибирских. Сейчас мохнаты, ровно звери дикие, а весной отлиняют, я чаю, весьма красовиты будут. Гурмыз, Тайбун и Бимлей – понравились мне. Жалко батюшка теперь почти не ездит и царской потехой, соколиной охотой, перестал заниматься, а то бы порадовали его кони эти. Я думаю: резвы.
– Белый Мунгал самый резвый, – сказал Кольцо. – А что, царевич, разве недужен стал царь?
Царевич не успел ответить. По палате застучал боярин посохом. Шорохом пронеслось: «царь идет», – и полная тишина стала в палате.
Мутный свет солнечных лучей пробивался сквозь радугой игравшие слюдяные пластины и ложился хитрым бледным узором на сильно навощенный дубовый пол. От курильниц сладко пахло ладаном и розовой водою. Их перебивал терпкий запах мехов, разложенных по столам. От этого запаха и от волнения у Феди кружилась голова.
* * *По широкому проходу раздались мерные шаги нескольких человек, и сквозь стук подкованных каблуков по полу слышна была чья то неровная шаркающая походка. Федя именно ее-то и услышал и понял, что то шел царь.
Федя стоял, вытянувшись, напряженно глядя на широко распахнутые двери. В них показались юноши, боярские дети, рынды в длинных белых кафтанах, расшитых золотом, в высоких шапках. Они шли по два в ряд и несли на плечах топоры.
За ними «в большом наряде» [51] , поддерживаемый боярами под локти, шел царь.
