Ежи Анджеевский - Мрак покрывает землю
Между тем шедшие впереди воины приближались к монастырю Сан Висенте.
Первым, кто в этот ранний утренний час прибыл в Сан Висенте, был его преосвященство епископ Авилы дон Бласко де ла Куеста. Падре Дьего, уведомленный об этом, покинул больного и, переговорив в соседней келье с доктором Гарсией и выделенным в помощь ему монахом, направился в трапезную.
Его преосвященство прибыл в монастырь с большой свитой, в сопровождении многочисленных аббатов, прелатов и каноников капитула, но после разговора с приором монастыря, отослал своих приближенных и в одиночестве поджидал падре Дьего. При виде вошедшего он поспешил ему навстречу, шелестя фиолетовой мантией. Могучего сложения, дородный, плечистый, за последние годы раздобревший, он при своей полноте имел внушительный, исполненный достоинства вид.
— Приветствую тебя, отец мой, — сказал он звучным, еще нестарым голосом. — При каких печальных обстоятельствах довелось нам встретиться спустя столько лет! Правда, что досточтимый отец в очень тяжелом состоянии?
— Да, — ответил падре Дьего. — Остается уповать только на Бога.
— Он в сознании?
— Сейчас он спит.
Епископ задумался.
— Да, это для всех нас большое горе. Смогу я повидать его, когда он проснется?
— Простите, ваше преосвященство, но, к сожалению, это невозможно в его состоянии. Доктор настоятельно советует оберегать его от волнений. Ему прежде всего нужен сейчас покой, покой и еще раз покой.
Его преосвященство больше не настаивал.
— Ты прав, отец мой. Поистине, в этот знаменательный час мирские звуки не должны его тревожить. Но если говорить об упомянутом тобой покое в широком значении этого слова, трудно представить себе, чтобы кто-нибудь из нас пред лицом смерти заслужил подобное, ничем не омраченное спокойствие, какое должен испытывать досточтимый отец. Мало кому дано покидать земную юдоль с сознанием исполненного долга, оставляя после себя столь совершенное творение, которое будет жить в веках. Впрочем, ты, преподобный отец, кто долгие годы провел в непосредственной близости от него, скорей можешь понять и оценить то, что нам, к его особе не приближенным, представляется лишь в общих чертах. С неизъяснимым волнением взираю я на тебя, отец мой, кого некогда называл сыном. Когда я мысленно обращаюсь к тем временам, когда мы жили в единой семье, мне кажется, с тех пор прошла целая вечность.
— Да, — сказал падре Дьего, — это время, если его мерить не прошедшими годами, а событиями, которыми оно отмечено, представляется весьма значительным.
— Воистину! Никогда еще в истории вера и истина не зиждились на такой незыблемой основе, как это происходит на наших глазах, в наше время. На твою долю, отец мой, выпало величайшее счастье принимать непосредственное и столь большое участие в этом деянии. Помнишь ли ты тот день, когда я первый пришел возвестить тебе эту великую новость?
— Помню, ваше преосвященство, — сказал падре Дьего, глядя епископу прямо в глаза.
— Не раз задумывался я над тем, как могло случиться, что в те далекие годы его преподобие, который тебя совсем не знал, оказался прозорливей меня, твоего пастыря, и сумел по достоинству оценить твой ум и характер. Теперь, по прошествии стольких лет, когда мои опасения, к счастью, оказались несостоятельными, я могу, отец мой, признаться тебе, что ты внушал мне тогда серьезное беспокойство.
Падре Дьего снова посмотрел в глаза епископу.
— Я не совсем понимаю, ваше преосвященство, что вы имеете в виду?
— Свое заблуждение, — отвечал тот. — Правда ли, что один из наших тогдашних братии, если мне память не изменяет, по имени Матео впал в грех ереси и вероотступничества и был отлучен священным трибуналом от церкви?
— К сожалению, правда, — сказал падре Дьего.
— Теперь мне все понятно. Как своему пастырю, он поведал мне на исповеди о твоих, якобы мятежных, более того, кощунственных помыслах. Исповедовался он и в своих сомнениях, и смиренно и добросовестно исполнял наложенное на него покаяние… Разве могло мне тогда прийти в голову, что он лицемерно скрывает свое истинное лицо и клевещет на тебя?
В ответ на это падре Дьего спокойно сказал:
— Ложь и клевета — оружие, к которому обычно прибегают враги.
— Воистину! Однако, хотя я был всего лишь простым настоятелем, мне не следовало поддаваться обману. Прости мне, отец мой, эту давнюю ошибку.
— Кто ж из нас не совершал ошибок? — исполненным почтения голосом с важностью сказал падре Дьего. — Не будем больше говорить об этом, ваше преосвященство.
Лицо епископа просияло от радости.
— В моем лице, отец мой, ты всегда будешь иметь преданного друга. Если я удостоюсь нового назначения, мне приятно сознавать, что мы чаще сможем встречаться с тобой, чем в захолустном Авиле.
Падре Дьего сразу понял, что произошло.
— Значит, кардинал де Мендоса умер?
— Увы, — ответил епископ. — Вчера из Рима пришло известие о его кончине.
— Смерть христианина всегда побуждает к грустным размышлениям. Однако я рад, ваше преосвященство, приветствовать в вашем лице архиепископа Толедо и примаса католического королевства.
Дон Бласко де ла Куеста покраснел.
— Я пока еще не архиепископ.
— Но без сомнения будете им. Всем известно, что и его святейшество и их королевские величества давно видят в вас преемника кардинала де Мендосы.
Его преосвященство задумался и, казалось, был чем-то огорчен.
— Я сознаю всю тяжесть ответственности, которая будет возложена на меня. И молюсь Богу, чтобы он помог мне справиться с моими обязанностями. Но у меня нейдут из головы слова досточтимого отца, сказанные им когда-то: не почести, не высокий сан, а многотрудные обязанности воина святой инквизиции ценит Церковь превыше всего.
На это падре Дьего ответил:
— Досточтимого отца глубоко тронули бы и порадовали слова вашего преосвященства. И я полагаю, что выражу его мнение, если скажу: святой инквизиции можно служить всюду, независимо от занимаемого положения, которое может быть как скромным, так и очень высоким.
У епископа по-прежнему был задумчивый вид.
— Да, — сказал он наконец, — разными путями устремляются люди к единой цели.
Навстречу падре Дьего, когда он шел из трапезной, выбежал молодой монах по имени Мануэль. Был он бледен, глаза у него расширились от страха, руки дрожали.
— Преподобный отец! — крикнул он.
— Скончался? — не своим голосом спросил Дьего.
Фра Мануэль замотал головой.
— Преподобный отец, клянусь, я не виноват. Его преосвященство проснулся, позвонил мне и велел помочь ему встать и одеться…
Падре Дьего ускорил шаги.
— И ты, несчастный, сделал это?
Монах беспомощно развел руками.
— Разве я смел ослушаться?
В дверях кельи стоял доктор Гарсия, тоже бледный и испуганный.
— Глупец! — вскричал падре Дьего. — Как ты мог допустить это?
И, резким движением руки отстранив его, направился к двери, ведущей в келью Торквемады. Замешкавшись на какую-то долю секунды, прежде чем открыть ее, он вошел внутрь.
Келья была большая и, несмотря на белые стены, темная. Только через окно в глубокой нише проникало немного дневного света. Там в глубоком кресле, закутанный в плащ на меху, сидел Торквемада. Сидел прямо, со сложенными на коленях руками. Услышав скрип двери, он пошевелился.
— Это ты, Дьего? — спросил он каким-то чужим голосом, доносившимся словно издалека.
— Отче! Зачем ты встал? Ложись, умоляю тебя! — воскликнул Дьего.
— Подойди ко мне, — сказал Торквемада. Голос его звучал монотонно и глухо. — Я жду тебя. Мне надо торопиться: у меня осталось мало времени, а я должен сообщить тебе чрезвычайно важные вещи. Кое-что из того, что я скажу, нужно записать и немедленно обнародовать. Где ты?
— Я здесь, отче.
— Подойди поближе к свету, чтобы я видел тебя. Вот так. Дай мне руку.
— Отче, тебе нельзя столько разговаривать. Приляг, прошу тебя.
Торквемада покачал головой.
— Нет, не сейчас, может быть, позже. Сперва мы должны обсудить с тобой целый ряд важных дел. Надо срочно многое изменить в нашем королевстве. Собственно говоря, все. Тебе предстоит колоссальный труд, и мне становится страшно при мысли, что ты не справишься с этой задачей, превосходящей человеческие силы. Но кто, кроме тебя, сможет это сделать? Правда, я надеюсь, есть еще люди, не отравленные ядом ненависти и гордыни, не ставшие жертвой страха и лжи. Ты объединишь их вокруг себя и с их помощью и поддержкой уничтожишь все, что создано нами. Все это, насквозь прогнившее, выродившееся, отмеченное печатью зла, надо разрушить до основания. Стереть с лица земли. Ты был прав, сын мой.
— Отче, — прошептал Дьего.
— Помнишь ту ночь, когда я впервые увидел тебя? Вот тогда ты был прав. Гнев твой был праведный, страдания и бунт оправданы. Тяжело признаваться в этом, но, кроме тебя, я не вижу вокруг ни одного достойного человека.
