Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
То, что сам светлейший удостаивал их доверительных долгих бесед, само по себе чрезвычайно льстило молодым офицерам. То, что его медикусы неожиданно подвергали их придирчивому осмотру на предмет обнаружения каких-нибудь скрытых от внешнего осмотра изъянов и пороков, несколько настораживало их. Но уклониться от сего было нельзя, никак нельзя.
Эти смотры невозможно было укрыть от глаз придворных — всепроникающих, всеведущих, вечно настороженных, имевших к тому же штат своих соглядатаев. Пошли толки: светлейший-де склонен к мужеложству. Правда, они скоро угасли, ибо женолюбие князя было притчею на языцех и у всех на виду.
Прошло немало времени, истина должна была открыться. Она открылась.
После князя в опочивальню государыни поднялся Завадовский, за ним Зорич, за этим — Корсаков, за Корсаковым — Ланской. Все они кроме княжьего подвергались таковым же испытаниям в «прихожей» государыни. Их придирчиво обследовал придворный врач Роджерсон. Затем они переходили в руки графини Брюс и Марьи Саввишны — в руки и постели, на предмет обследования их мужских качеств. И уж после этого, получив окончательную аттестацию, начинали «ходить через верх» — то бишь в царскую опочивальню, эту святая святых, рядом с которой располагался апартамент «воспитанника».
С этого момента он становился узником, инструментом для высочайшей утехи. Мало кто выдерживал более года. Юный Александр Ланской, красавец, словно бы сошедший с картин французских живописцев Буше и Ватто, держался почти четыре года на крайнем напряжении молодых и свежих сил. Но напряжение это было столь велико, что быстро свело его в могилу.
Государыня была безутешна. Она заливалась слезами. Потемкин прискакал в Петербург, чтобы разделить с нею горе. Сашенька был его. Он уже привык к припискам в конце посланий Екатерины: «Сашенька тебя любит…»
Пауза была долгой. Ее заполнил Ермолов, случайно выскочивший, как чертик из табакерки. Он было вознамерился интриговать противу князя, ревнуя его влиянию. Потемкину было доложено об интригах. И после недолгой борьбы Ермолов был свергнут.
И вот его место занял Дмитриев-Мамонов, тоже Саша, княжеский выдвиженец. Этот был вполне управляем и покорен. И вдобавок великолепных статей, да и крепок физически, с воображением, достойным занимаемого места.
Сильная проходная фигура на его, Потемкина, шахматной доске. Ферзь, одним словом. Наезжая в Петербург, князь его наставлял. Мамонов был достаточно умен, чтобы следовать его наставлениям.
Пользуясь затянувшимся киевским сидением, князь истребовал Сашеньку к себе: до него дошли слухи, что Мамонов заглядывается на фрейлин и даже пробует завязать интрижку с одною из них. Несмотря на долгое отсутствие в Петербурге — иной раз по нескольку месяцев, — Потемкин получал подробнейшие донесения о всем решительно, что делается при дворе и вне его, от своих конфидентов и главного из них управляющего его имениями Гарновского.
— Знаешь ли ты, дорогой Саша, что от меня ничего не может укрыться? — загремел он.
— Вестимо, ваша светлость, — покорно отвечал Мамонов. — Я пред вами безгрешен.
— Ой ли! А пред государыней?
— Невинные проказы.
Потемкин захохотал:
— Ах ты, бонвиван — «невинные проказы»!
— Вы сами знаете, ваша светлость, каково быть без отпуску при ее величестве. Взываю к вашему мужскому естеству! Держусь изо всех сил. Но кто из нас без греха, тем паче ежели он невинен?
— Разрешаю и отпущаю. — Потемкин шутливо перекрестил его. — Но гляди же, Саша, не заходи слишком далеко в своих невинных грешках. Я за тебя в ответе, я государыне представил тебя, яко моего крестника. Держись, голубчик, изо всех сил. Ибо свято место пусто не бывает…
— Уповаю на вашу милость. Держусь вот уж третий год, стало быть, выдержал испытание, — отвечал Мамонов смело, глядя в глаза Потемкину. — Не извольте сомневаться, и впредь остаюсь покорным слугою вашей светлости. Ее величество много довольны мною.
— Хорошо поешь, каково-то сядешь, — проворчал Потемкин.
Отпустив Мамонова, он подпер голову ладонью и задумался.
Он, Мамонов, лучше других по всем статьям. Умен и проворен, шельма. И матушка-государыня его одобряет. Он против прежних сильно задержался в фаворитах. Однако насколько его хватит? Хоть и говорил утешительно, а не переоценивает ли себя?
По своему опыту светлейший знал, каково тяжко быть государыниной игрушкой, выносить ее прихоти, ее желания, часто неожиданные, ее требовательность, которой не может быть не только отказа, но и минутной задержки.
Мамонов его устраивал. Он был свой человек, в отличие от его предшественников. Совсем свой. Гнул его, Потемкина, линию во дворце, поступал согласно княжеским советам, ничуть от них не отклоняясь. Дай-то Бог ему долгой жизни в государыниной спальне!
Саша был с ним предельно откровенен. Поведал, что ее величество в своих желаниях умерилась против прежнего, видно, сказываются почтенные лета. Он так и сказал, шельмец, — «почтенные лета». Для него, Потемкина, Екатерина оставалась тою же, что и пятнадцать лет назад. Разве что несколько огрузла и нарос второй подбородок. Он глядел на нее, не отрываясь, теми же глазами, что и три с половиною десятка лет назад, когда сорвал свой темляк со шпаги и протянул государыне в первый день ее воцарения.
Она оставалась в его сердце. И он, непостоянный с женщинами и даже выпячивавший свое непостоянство как некую доблесть истинного мужа, он бережно нес это свое постоянство, свою преданность старой, изношенной женщине. Его царице, его Ее величеству.
Во дни своего недолгого затворничества в Лавре, в Печерске, когда он, Потемкин, светлейший князь и прочая, облекшись в простую монашескую хламиду, уединился в Ближних пещерах, пытаясь безуспешно слиться с черноризцами, ибо по стати тотчас был узнаваем, он вдруг замер в Троицкой надвратной церкви.
Его глазам открылась фреска «Шествие праведниц в рай». В притворе, где она была писана, было полутемно. Свет скупо сочился сквозь узкие оконца, и когда облака сползали с дневного светила, фигуры, казалось, оживали и начинали свое степенное движение.
Шествие возглавляла сама Богоматерь в златотканых ризах. Чуть заметная улыбка тронула ее уста, рука легким движением придерживала край облачения…
Боже мой! Это была сама Екатерина! Вылитая императрица во дни своего восшествия на престол. Казалось, безвестный живописец списал ее лик.
Потемкину казалось, что он узнает и придворных дам из окружения Екатерины, и фон с фрагментами колокольни. Фрески еще не успели пожухнуть — видно, то была недавняя стенопись, — краски сохранили первозданную свежесть.
— Кто писал? — спросил он у настоятеля, сопровождавшего его с почтительностью. — И когда?
— Храм сей весьма древен, однако же не очень давно подновлен старанием здешней власти. А картины на стенах живописали изографы здешней иконописной мастерской. Главным средь них был Алимпий, упокой Господь его душу в райских кущах. Тут в обители он и погребен, ибо великое множество икон оставил после себя.
Потемкин истово закрестился.
— Взошла, матушка-государыня, яко Богородица, на вышний престол, — бормотал он, задрав голову кверху, — и вознаграждена будет по доброте и деяниям ее.
И, обратившись к игумену, сказал:
— Знай, святой отец, что сей Алимпий был осенен благодатью, когда писал сию картину. Ибо в сердце его был образ нашей государыни, как бы ниспосланный свыше. И великая Богоматерь есть вылитая наша императрица.
— Не сподобился лицезреть еще ее величество. Была она в Успенском соборе на литургии, да так велико многолюдство округ ее, что не мог глянуть на благолепный лик государыни нашей.
— Сподобишься еще, святой отец, ибо быть нам в Киеве до вскрытия Днепра. — Сказав это, Потемкин закончил со вздохом: — Да когда еще лед сойдет, одному Господу ведомо. — Потом помолчал и добавил: — Вот приведу ее сюда, нашу благодетельницу, дабы узрела она свой лик на божественном письме да возрадовалась. Ибо это знак свыше.
— Аминь! — благоговейно произнес игумен.
Сквозь магический кристалл…Ветвь восьмая: март 1453 года
И повелел султан Мехмед, да прославлен будет в веках, двинуться всему войску под стены Константинополя, великого города, который самим Аллахом был предназначен стать украшением Османской империи. Таково было знамение свыше, посетившее падишаха, о котором он поведал везирам и имамам.
И они согласились, ибо никто из смертных не смеет противиться высшей воле. И пустились вслед за войском, дабы благословлять воинов Аллаха на подвиг во имя торжества праведной веры — ислама.
Сам шейх-уль-ислам освятил и благословил меч султана. Он провозгласил, что отныне это меч самого пророка Мухаммеда, и он станет разить неверных, как коса сечет траву. И великий султан вложит его в ножны в самом великом городе, который падет к его ногам, как падает к ногам поселянина скошенная им трава.
