Эдуард Борнхёэ - Князь Гавриил, или Последние дни монастыря Бригитты
Еще лучше! Бери свой кусок хлеба и иди с миром!
Выслушай меня, милое дитя! — настойчиво продолжал Гавриил. — Сейчас я только жалкий нищий, но я знавал и лучшие дни.
Это видно по твоему лицу, — заметила девушка.
У меня с прежних времен сохранилась одна дорогая вещь. Видишь это кольцо?
Ах, какое красивое! — в восхищении воскликнула девушка.
Оно из чистого золота, и в нем драгоценный камень. Кольцо мне дорого как память, но здоровье, на мой взгляд, еще дороже. Я подарю тебе это колечко, если ты позовешь сюда барышню так, чтобы никто об этом не знал.
Агнес ждала с нетерпением. Если бы девушка продолжала отказываться, милостивая барышня, может быть, и без просьбы сбежала бы вниз, чтобы спасти нищего от сердечной болезни. Но нет, служанка не смогла устоять против искушения. Рассмотрев кольцо, она после короткого размышления спросила как бы вскользь:
Оно в самом деле золотое?
Из чистого золота, а у драгоценного камня есть еще то особенное свойство, что если долго будешь в него вглядываться, увидишь лицо своего суженого.
Девушка засмеялась.
— Ну, так и быть, я возьму кольцо. Подожди здесь, а я попытаюсь уговорить барышню сойти вниз.
Она осторожно закрыла дверь, задвинула засов, чтобы нищий не мог войти без разрешения, и поспешила к барышне.
За дверью стоит нищий и просит милостыни.
Какое мне до этого дело? — холодно ответила Агнес. — Если он достоин сострадания, накорми его и пусть уходит.
Это я и хотела сделать, — запинаясь, сказала девушка, — но это какой-то совсем особенный нищий: он ни от кого другого не хочет принять подаяние, как только из рук самой барышни.
Вот как! Если он такой наглец, прогони его!
Милая барышня! — умоляюще сказала девушка, бледнея. — Будьте милосердны к этому бедному человеку. Он тяжело болен и уверяет, что не сможет вы здороветь, если только невеста не скажет «нет», — ох, я глупая, что я говорю! — если милостивая барышня недаст ему поцеловать свою благородную руку.
Что за глупости ты болтаешь! — сердито оборвала ее Агнес, втайне радуясь тому, что внезапный румянец, заливший ее лицо, можно объяснить вспышкой гнева. — Оставь меня в покое и поступай со своим нищим, как хочешь!
Милая барышня!
Иди, иди!
Девушка, всхлипывая, вышла из комнаты, Агнес тотчас же ее догнала.
Почему ты плачешь?
Ох, дорогая барышня, мне так жалко этого бедного человека.
Неужели ты плачешь только от жалости к нему? — недоверчиво спросила барышня.
Да, и у него такие большие, глубокие, черные как уголь глаза, что… что…
Ах, вот что! — засмеялась Агнес. — Ну, если у него такие красивые глаза, тогда пойдем посмотрим.
Агнес взяла со стола листок бумаги, завернула в него золотую монету и вместе со служанкой спустилась вниз. Нищий до земли поклонился барышне и начал взволнованно излагать свою просьбу.
— Я все знаю, — перебила Агнес и сунула завернутую в бумагу золотую монету в руку нищего. Без дальнейших просьб нищий схватил ласковую руку и прижался губами к ее шелковистой, мягкой колее. Это был горячий, долгий, жадный поцелуй и… гордая барышня, к великому изумлению служанки, ему не противилась. Наконец ей пришлось силой отнять свою руку, так как нищий, казалось, совсем забыл, что ее надо выпустить.
Ты теперь выздоровел? — спросила Агнес странным, дрожащим голосом.
Нищий выпрямил свой могучий стан; на его исхудалом лице, действительно, как будто заиграл здоровый румянец.
У меня такое чувство, будто я испил из самого источника здоровья, — сказал он с воодушевлением. — Знахарка правду сказала: чудодейственной силой обладает рука милостивой барышни.
Я очень сомневаюсь в этой чудодейственной силе, — сказала Агнес с улыбкой. — Думаю, что в этой бумажке скрыта гораздо более могучая волшебная сила.
Я не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность милостивой барышне. Да благословит ее бог и да пошлет ей поскорее такого жениха, которому она перед алтарем с радостью скажет «да»!
Не благодари меня так горячо и не благословляй, — сказала барышня с суровой серьезностью. — Свою благодарность ты лучше всего выразишь тем, что впредь не будешь лениться и нищенствовать, а постараешься жить честным трудом. Иди с миром!
Нищий еще раз низко поклонился и вышел. За углом он развернул бумажку и прочел: «Садовая калитка с улицы, налево от ворот, в полночь будет открыта. Ночного сторожа угостят свадебным пивом».
Нищий поцеловал бумажку и золотую монету и, окрыленный, стал поспешно спускаться с Тоомпеа.
Агнес весь вечер не выходила из комнаты. Около девяти часов Мённикхузен сам навестил дочь и нашел ее спокойно спящей в постели. Свет его свечи разбудил Агнес, она открыла глаза и спросила:
Это ты, отец?
Да, я, — ответил Мённикхузен. — Как твое здоровье?
Я здорова, но все еще чувствую усталость и слабость.
Завтра встанешь?
Надеюсь.
— И отпразднуем свадьбу?
Агнес печально покачала головой.
Прости меня, дорогой отец! Я знаю, что тяжко виновата перед тобой. Видит бог, я не питаю никакого зла к юнкеру Рисбитеру, но стать его женой не могу.
Подумай о том, что я дал ему слово!
Я думаю об этом и всем сердцем скорблю, что ты должен из-за меня нарушить свое слово, но… я не могу иначе.
Когда Агнес произносила эти слова, на лице ее отражалась подлинная душевная боль; но, быть может, вызывалась она тем, что Агнес, до сих пор до глубины души презиравшая ложь и обман, сейчас была принуждена притворяться перед любимым отцом.
Твоя болезнь серьезнее, чем тебе кажется, — пробормотал Мённикхузен полусердито, полусочувственно. — Если бы ты была здорова, ты говорила бы разумнее. Я не могу оставить тебя на ночь одну, я пришлю к тебе женщин.
Не присылай никого! — взмолилась Агнес в испуге. — Мне достаточно служанки. Мне ничего не нужно, кроме полного покоя и отдыха. Если мне дадут спокойно отдохнуть, я завтра встану здоровой.
Мённикхузен пожал плечами.
Пусть будет по-твоему. Спокойной ночи!
Спокойной ночи, отец.
Мённикхузен вышел, взяв с собой свечу. Агнес же встала в постели на колени, сложила руки и начала горячо молиться о прощении только что содеянного греха…
Стояла непроглядно-темная осенняя ночь. Небо было покрыто тучами, сильный ветер сгибал верхушки деревьев, осыпая землю увядшими листьями. Под деревьями было тише — густой кустарник и высокая стена, окружавшая маленький сад, служили защитой от ветра. На башенных часах Тоомпеа как раз пробило полночь, когда Агнес открыла садовую калитку и в нее проскользнула высокая темная фигура. Через минуту Агнес была в объятиях Гавриила.
Они пошли, держась за руки, мимо кустов крыжовника и смородины в конец сада, где под большой липой стояла каменная скамья. Агнес без сопротивления позволила Гавриилу взять ее к себе на руки. Она чувствовала, что тут ее настоящее место, ее подлинный храм, ее венчальный алтарь; здесь она не говорила «нет», не оставалась холодной и равнодушной, а, напротив, была полна трепета жизни; здесь она снова обрела свой искренний смех и искренние слезы и давала им волю. Когда на самые важные вопросы ответы были даны, когда улегся первый порыв чувств, Гавриил начал рассказывать о своем удивительном спасении. Он говорил тихо, шепотом, но ведь они были так близко друг от друга!
Гавриил рассказал:
— Как ты знаешь, меня со связанными руками увели от Иво в палатку его брата Христофа и там заковали в цепи по рукам и по ногам. Я обещал тебе, что не буду сопротивляться, и сдержал свое слово. Я был смирнее ягненка, ведомого на заклание. Против ожидания, Христоф Шенкенберг, которого я считал таким же, как его брат, оказался, по сравнению с ним, действительно человеколюбивым. Он все время предлагал мне пищу и питье, но я только тогда стал есть и пить, когда узнал, что твоя рана быстро заживает. Напившись пьяным, Христоф часто сожалел о моей несчастной судьбе и проклинал Иво, который своей злобой и грубостью отравляет жизнь даже родному брату. Сам Иво несколько дней не показывался. Однажды вечером он пришел ко мне один и начал зло издеваться надо мной. Я и без того был раздражен долгим заключением, и насмешки Иво нисколько не улучшили моего состояния духа. Я отвечал ему резко; слово за слово — и дело кончилось тем, что Иво вонзил мне в грудь нож;.
Мне он сказал, что ты пал от его руки в честном поединке, — вставила Агнес.
Нисколько не сомневаюсь, что Иво мог так сказать; он только забыл прибавить, что в этом поединке я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. К счастью, в палатке было темно, и острие ножа не коснулось сердца, как того, без сомнения, хотел Иво; все же удар был настолько силен, что у меня дыхание замерло и я лишился чувств. Сколько времени продолжался мой обморок, я не знаю, но очнулся я уже в холодной воде и заметил, что мои руки и ноги свободны от оков. Вероятно, Иво, считая меня умершим, велел бросить меня в реку. Я лег в воде на спину, и волны понесли меня вниз по течению. Когда я оказался уже довольно далеко от лагеря, над которым виднелось зарево от костров, до моего слуха донесся шум большого водопада; я подплыл к берегу, выбрался на сушу и упал в изнеможении. От большой потери крови силы мои совсем иссякли. Я не мог даже шевельнуться и почувствовал, что опять теряю сознание. Что со мной было дальше, не могу сказать. Как я потом узнал, я несколько дней лежал без памяти и бредил.
