Михаил Загоскин - Аскольдова могила
– Ах вы молодцы, молодцы, видно, удальство-то вам в диковинку! Эк вы расхвастались!.. Да полно, брат Якун, рассказывать, как ты один управился с двадцатью ятвягами: ведь ты варяг, так тебе и похваляться-то этим стыдно. Я сам их за один прием по сотне душил, да ни слова об этом не говорю. А ты что, Остромир, все толкуешь о медведе? Удалось тебе как-то пропороть его рогатиной да пришибить кистенем. Это диво! Я не говорю о себе, а мой прадед Ингелот схватился однажды с медведем-то бороться…
– И одолел? – спросил Простен.
– Вот диковинка! Одолел, ничего: я это знаю по себе.
– Так что ж он сделал?
– Что сделал?.. С живого шкуру снял.
– И медведь не пикнул?
– Ну вот уж и не пикнул! Вестимо ревел, да не отревелся.
– Полно, брат Фрелаф, потешаться над нами, – сказал Остромир.
– Что ж ты думаешь, я лгу? – продолжал варяг. – Да у меня и теперь еще шкура-то цела; она вместе с мечом досталась мне от прадеда по наследству. А знаете ли вы, ребята, что это был за меч такой? И теперь еще на моей родине есть поговорка: «Не бойся ни моря бурного, ни грома небесного, а меча Ингелотова». Бывало, хотя два закаленные шелома надень, как хвачу по маковке, так до самого пояса, а на мече, поверите ли, братцы, ни зазубринки!
– Не знаю, как другие, а я верю, – прервал Стемид. – И не такие мечи бывают. Хотите ли, товарищи, – промолвил он, опустив за пазуху свою правую руку, – я вам покажу такой диковинный меч, какого сродясь вы не видывали!
– Покажи, покажи! – закричали его соседи.
– А ты что, Фрелаф, – продолжал Стемид, – иль не хочешь полюбоваться моим мечом-самосеком? То-то же, видно, боишься, что он почище будет того, которым твой прадед Ингелот сдирал шкуры с живых медведей! Ну что, брат, показывать или нет?
– Что ж ты молчишь, Фрелаф? – спросил Простен. – Что с тобой сделалось? Уж не подавился ли ты?.. Смотрите-ка, братцы, как он глаза выпучил!
– Ничего, пройдет! – подхватил Стемид, посмотрев с насмешливою улыбкою на варяга, который бросал на него попеременно то гневные, то умоляющие взгляды. – Однако ж, братцы, – продолжал он, – прежде чем я покажу эту диковинку, мне должно вам рассказать, как она попалась мне в руки…
– Слушай, Стемид, – вскричал доведенный до отчаяния варяг, – я терпелив, но если ты в самом деле думаешь издеваться надо мной!..
– Эге, – прервал стремянный, – уж не хочешь ли ты запугать меня? Так слушайте же, братцы: вчера поздно вечером…
– Вынимай свой меч! – заревел Фрелаф, заикаясь от бешенства.
– Изволь! – сказал Стемид, выхватив из-за пазухи длинное расписное веретено.
Общий хохот загремел вдоль всего стола.
– Давайте поле молодцам! – закричал Остромир. – Да, чур, драться не на живот, а на смерть.
– Эх, брат Фрелаф, – промолвил с громким смехом Якун, – проколет он тебя: эх, надень свою броню булатную!
– Оставь его, Стемид! – сказал вполголоса Всеслав. – Разве не видишь, что он хмелен?
– Что ты, братец! Теперь-то с ним и подраться: в другое время его ничем не подзадоришь. Ну что ж ты, могучий богатырь, выходи!
– Выходи, Фрелаф! – закричали все гости.
Но бедный варяг не в силах был пошевелиться: тот же крепкий мед, от которого он чувствовал в себе необычайную отвагу, подкосил ему ноги; он приподнялся со скамьи, закачался, ударился об стену затылком и сел опять на прежнее место.
– Ты не стоишь, молокосос, – сказал он, принимаясь за кубок, – чтоб я марал о тебя мой булатный меч. Говори, говори! – продолжал он, вылив большую часть меда на свои огромные усы. – Болтай, мальчишка! Забавляй честную беседу!.. Да полно, брат, двоиться-то! Знаем мы эти штуки! Ведь ты кудесник, гусляр, скоморох!
– А что, в самом деле, – прервал Стемид, – не мешало бы нам залучить сюда какого-нибудь гусляра; здесь некому нас и позабавить: храбрый-то Фрелаф скоро языком не пошевелит, а из нас никто и песенки спеть порядком не умеет. Э, постой-ка!
В эту минуту на улице запел кто-то звучным и приятным голосом:
Как у студенова у ключика гремучева,
Под разметистым кустом ракитовым,
Добрый молодец коня поил!
– Так точно, это он! – вскричал Стемид, выбегая вон из терема. – Погодите, товарищи, будет и нам потеха!
– В кого еще он там воззрился? – пробормотал Фрелаф. – Мальчишка! На кифарах[98] бы ему играть, а не с мечом ходить, проклятому зубоскалу!..
– И, Фрелаф, – сказал Всеслав, – не стыдно ли тебе за шутку сердиться? Ну чем он тебя обидел?
– Еще бы обидел!.. Нет, брат, не досталось обижать орла приморского ни ясному соколу, ни белому кречету; так этой ли вороне разнокрылой обидеть меня, молодца! Дай-ка, брат Простен, эту флягу с вином!.. Не хочется только себя срамить, а то посажу на одну ладонь, да другой прихлопну, так и поминай, как звали!
– Ну что, братец! – прервал Простен. – Нынче день Усладов: ссориться не должно.
– Да что мне за дело до вашего Услада! – закричал Фрелаф, расхрабрясь не на шутку. – Я и знать-то его не хочу! А уж коли на то пошло, так проучу же этого буянишку! Хотите ли ребята, я сей же миг при вас сверну ему шею, исковеркаю, в бараний рог согну… узлом завяжу… хотите ли? Ну, счастлив ты, – продолжал вполголоса варяг, увидя входящего Стемида, – благодари богов, что мне вставать-то не хочется… Подлей-ка мне еще медку, Простен!.. Да погоди, погоди, разбойник!.. Не теперь, так завтра, не завтра, так когда-нибудь, а я уж с тобой переведаюсь!
– Ну что же ты? Войди! – закричал Стемид, обращаясь к дверям.
Человек небольшого роста, в смуром кафтане, вошел в терем и поклонился чинно на все четыре стороны.
– Что это за Полкан-богатырь? – вскричал с громким смехом Остромир. – Эка рожа!.. Ну, брат, красив ты!
– И красные девушки то же говорят, добрый молодец, – прервал вновь пришедший, искривив рот и прищурив глаза.
– Прошу любить и жаловать! – сказал Стемид. – Этот парень задушевный мой приятель. Хоть он и не в такой чести, как наш вещий Соловушко Будимирович, а пропоет и проиграет на кифарах, право, не хуже его. Что хотите: сказочку ли сказать, песенку ли сложить – на все горазд. Да, чай, и вы слыхали о нем: его зовут Торопом.
– Эка образина! – пробормотал Фрелаф. – А голова-то, голова – словно добрый чан!
– Какова ни есть, молодец, – прервал Тороп, – а покрепче твоей буйной головушки держится на плечах.
– Что, что? – заревел охриплым голосом варяг. – Ах ты тмутараканский болван! Да разве я пьян?..
– Полно, Фрелаф, – сказал Простен, – пей и молчи! А ты, Тороп, чего хочешь: вина или меду?
– И вина хлебнем, господин честной, и от меду не откажемся, – отвечал Тороп с низким поклоном. – Прикажи поднести, так мы станем пить, а хозяину слава. Веселого пиру, молодцы, легкого похмелья! – продолжал он, выпивая чару вина, которую подал ему один из слуг. – Вам бы веселиться, а нам крошки подбирать!
– Так точно, – шепнул Всеслав Стемиду, – я не ошибаюсь: это тот самый прохожий, который нынче повстречался со мною в лесу.
– Статься может.
– Но почему он меня знает?
– Э, брат, да он такой пройдоха, что всю подноготную знает. Ну-ка, Торопушка, повесели нас!
– Что поволите, батюшка? Рады потешать вашу милость. Прикажите сказочку сказать, а там, пожалуй, и песенку спою. Да не в угоду ли вам будет, я расскажу, что поделалось однажды с добрым молодцем в лесу, за горой Щековицею? Это было в Русалкин день, давным-давно, еще при князьях Аскольде и Дире.
– Так это не сказка? – спросил Остромир.
– Как бы вам сказать, господа честные, да только не промолвиться?.. Сказка не сказка, быль не быль, а старухи говорят, что правда.
– Рассказывай, рассказывай! – закричали гости.
Тороп откашлялся, расправил усы, погладил бороду и начал:
– Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день…
Как во славном городе во Киеве, на луговой стороне Днепра широкого, в высоком белодубовом тереме жил-был добрый молодец; был он родом детище боярское, звался Звениславом, сыном Богорисовым. Не было у него ни отца, ни матери; но не тужил о сиротстве своем Звенислав удалой; ему булатный меч был отцом родным, а броня кольчужная – родною матерью. Все красные девицы на удалого витязя заглядывались, любовались его русыми кудрями, дивились росту богатырскому и толковали меж собой с утра до вечера о его удальстве и молодечестве.
Недалече от его терема, подле озера Долобского, в ветхой и убогой хижине жила с своею старою матерью красна девица-душа; ее звали Милосветою. И такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою – всем взяла; а собой-то лебедь чистая, – и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста; а румянец-то в щеках, как на чистых небесах заря утренняя, а глаза-то с длинными ресницами, словно звезды ясные сверкали из-под облачка. Все молодцы посадские, все гости богатые, все витязи и бояре знатные вкруг ее ухаживали: кто дарил ее золотой камкой, кто заморским бисером. Милосвета улыбалась: ни камки не брала, ни дорогого бисера; жила в бедности со своею матерью и любила одного лишь добра молодца.
