Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
Нет, так просто товарищ Стригунков никого не убедил. Борис Федорович поднялся с места и решительно посмотрел сверху вниз на свое непосредственное начальство.
— Я не могу в таком случае продолжать работу.
— Не можешь?! — в голосе Стригункова послышалась угроза.
— Нет. В пятницу у нас партсобрание, как коммунист я имею право поставить об этом вопрос.
И, не дожидаясь грома и молнии, вышел из кабинета.
После разговора со Стригунковым в голове Бориса Федоровича сформировалась мысль написать письмо в Центральную ревизионную комиссию, если на партийном собрании он не сможет добиться правды, но ничего этого сделать, увы, не успел.
За ним пришли в три часа ночи по местному времени. Как раз в ту самую ночь, когда Сергей Николаевич Уланов вел интересные беседы в тамбуре пассажирского поезда Брянск — Одесса.
Многочасовой обыск, выстукивание стен, развороченные книжные полки, раскрытый комод и заваленный бумагами письменный стол, все это прошло как бы мимо сознания Бориса Федоровича. Осталось в памяти белое лицо жены с остановившимися глазами и кудрявые головки двух сонных мальчиков. После долгих переговоров с производившими обыск чекистами, детей разрешили перенести на половину стариков. Там уложили в широкую бабушкину постель. Они сразу уснули, не ведая о беде, о грядущей разлуке с отцом.
Бориса Федоровича отвезли на допрос в тот самый кабинет, где не так давно вежливый военный в чине полковника подробно расспрашивал С. Н. Уланова о Павле Белянчикове, а потом отпустил с миром, со странной фразой, пущенной вслед: «Пока вы нам не нужны».
Борис Федорович был спокоен. Совесть его была чиста, он не знал за собой никаких грехов ни на словах, ни на деле. Настораживал обыск, но и здесь не было ничего из ряда вон выходящего, всего лишь перестраховка, вполне возможная в послевоенные годы. Он сказал жене, что это какая-то ошибка, недоразумение, что все скоро выяснится. Он не покривил душой, он действительно так думал.
Полковник никуда не торопился. Обстоятельно и дотошно он расспрашивал Бориса Федоровича о родных и близких, о давным-давно закончившейся учебе, о его участии в ирригационном строительстве в Узбекистане в период борьбы за подъем хлопководства. Расспрашивал о войне, о наградах, на каких фронтах воевал, о ранении, о работе в жилищном отделе Брянского горисполкома. И даже усмехнулся и пустил какую-то незатейливую шутку, когда узнал о цыганском происхождении Бориса Федоровича.
И чем дольше он расспрашивал, тем спокойнее становился Борис Федорович. Единственное, о чем он сейчас жалел, — жалел, что сразу после демобилизации не уехал в Среднюю Азию, а послушался жену и остался в Брянске. Работал бы он теперь спокойно и тихо в родном Сазводпроизе, в Ташкенте, и ведать не ведал бы об этом вежливом полковнике с его назойливыми вопросами.
Но вот вопросы стали как-то повторяться, затухать, и Борис Федорович почувствовал перемену в интонациях полковника. Он почувствовал, что сейчас произойдет главное, ради чего его сюда привезли.
Полковник открыл тоненькую папку с тесемками, с вложенными в нее несколькими листочками, внимательно все прочитал и вперил в Бориса Федоровича усталый взгляд. Помолчал, опустил глаза, потрогал зачем-то крышечку на чернильнице письменного прибора и вкрадчиво спросил, знакома ли его собеседнику фамилия Селезнева Анатолия…, тут он снова уставился в бумажку, отыскал нужное и добавил отчество, Ивановича.
Борис Федорович затряс головой и развел руками:
— Не знаю.
— Ну, как же, — спокойно поднял глаза полковник, — вы собственной рукой подписали ордер на двухкомнатную квартиру этому Селезневу Анатолию Ивановичу.
Борис Федорович ответил, что через его отдел прошло столько народу, такое количество Анатолиев и Ивановичей, что упомнить их… Он снова развел руки в стороны и нахмурился. Ему самому не понравился этот суетливый жест.
Тогда полковник подпустил подробности. Небольшого, мол, роста, с проседью мужичок, с бегающими такими глазками. Семья большая, сам Селезнев, жена, четверо детей, тесть и теща.
— Не помните, нет?
— Нет, — ответил Борис Федорович.
Это была истинная правда. Убейте, не помнил он маленького с проседью Селезнева. Он уставился в одну точку на зеленой ковровой дорожке под ногами, не видя ничего. Он изо всех сил пытался хоть что-то отдаленное, намек какой-нибудь получить от этого созерцания. Но, нет, ничего. Тогда он отвел глаза от дорожки и задал полковнику свой вопрос.
— А что, собственно с этим Селезневым?
Полковник вскинул бровь, словно ждал этого вопроса и ответил в том духе, что с самим Селезневым А. И. ровным счетом ничего особенного не происходит. Происходит с ним, Борисом Федоровичем Поповым. Это именно он, Попов, поставил свою подпись на ордере, выданном на Селезнева, жену Селезнева и четверых его детей, а так же на тестя и тещу. Но, при том, не обратил внимания, а, скорее всего, по странному стечению обстоятельств, закрыл глаза на факт пребывания тестя и тещи на кладбище, где они вот уже пять лет мирно покоятся, убитые одной бомбой, угодившей в их погреб на улице Артема, дом 15.
Полковник достал из папки еще один листок, исписанный, как показалось Борис Федоровичу детским почерком. «Донос, что ли?» — промелькнуло в его смятенных мыслях.
Это и был донос, и почерк был действительно детский, словно писал ребенок под диктовку взрослого. В этом смог убедиться Борис Федорович, когда полковник протянул ему бесценный в глазах чекиста документ.
Борис Федорович с трудом разобрался в заковыристых оборотах доносчика. Явствовало одно, тесть и теща были убиты в 1943 году во время бомбежки. «Останки их были погребены сердобольными соседями по причине отсутствия близких родственников, находившихся частично в эвакуации, частично на фронте». Борис Федорович уразумел, хоть с трудом, смысл этих дважды повторенных в доносе понятий «частично». Глава семьи — на фронте, жена с детьми — в эвакуации. Но они же внесли в его сознание невероятную сумятицу. Ему даже померещилось, будто эти убиенные тесть и теща частично живы, чего, естественно никак не могло быть.
Но вопреки здравому смыслу, так оно и оказалось, что «частично живы». Во время оккупации свидетельства о смерти не выдавались, а вот паспорта стариков и небогатый их скарб сохранились в целости и сохранности благодаря совестливости все тех же сердобольных соседей. Селезнев благополучно вернулся с фронта, стал хлопотать о жилье. Сам он додумался или ему подсказали, но он умолчал о смерти родственников, отхватил лишнюю комнату, и тем самым подвел Бориса Федоровича под статью.
Какую статью, совершенно ясно — взяточничество. Вот, почему был обыск. Искали деньги. Не нашли. Но доказать свою чистоту и невиновность перед законом он не сможет, и не отмоется никогда. Начнется следствие, Селезнева будут таскать как свидетеля…
Борис Федорович внезапно вытер испарину со лба при одной мысли, что Селезнев может показать, будто был такой момент между ним и подследственным Поповым, и взятку он ему таки дал.
— Я готов отвечать по всей строгости закона, — твердо сказал он полковнику.
Полковник слегка прищурился, и, не спуская глаз с Бориса Федоровича, поднял телефонную трубку и сказал в нее короткое слово «зайдите». Опустил трубку на рычажок, вложил листок с доносом в папку, аккуратно завязал тесемочки и положил на папку растопыренную пятерню.
— Придется отвечать.
Он, видимо, хотел еще что-то добавить, но в это время отворилась дверь, полковник кивнул, и Борис Федорович услышал посторонний голос:
— Пройдемте.
Это относилось к нему. Он поднялся, нерешительно посмотрел на хозяина кабинета. Борису Федоровичу почудилась усмешка в его глазах. Ясно, почудилась. Поощряемый жестом полковника, он двинулся к выходу. Там стоял конвоир.
Борис Федорович понял, куда его сейчас отправят. На выход, там — «черный воронок», и к следователю по уголовным делам.
Борису Федоровичу приказали заложить руки за спину, и повели по длинному коридору, но не на выход, а по служебной лестнице куда-то вниз. Там снова были коридоры и повороты, и путь был долгим, и непонятно было, как все это в одном здании помещается: коридоры, повороты и лестницы.
Все кончилось в небольшой комнатенке с подслеповатым окошком, наполовину ушедшим в землю. Голые стены, стол, два стула. Один у стола, другой у стены напротив. Больше ничего в комнате не было. Ни книжных шкафов, ни диванов в полотняных чехлах с оборками по низу, ни ковровых дорожек, ни письменных столов с мраморными чернильными приборами. Ничего. Голые стены и тоска, тоска от этого угрюмого полуподвала.
Борису Федоровичу велели сесть на одинокий стул в трех шагах от стола. Он сел, сложил ладонь к ладони и сунул между колен праздные руки, стал смотреть прямо перед собой.
