Николай Равич - Две столицы
Ямщик его испуганно зачмокал на тощую тройку почтовых лошадей и съехал с дороги в поле.
Через несколько минут мимо них промчался отряд конных драгун с офицером во главе. За ними летела карета, запряжённая цугом сказочной красоты вороных коней.
В карете полулежал на подушках великий канцлер. На мгновение мелькнули его голова без парика и огромный живот.
За каретой мчались конные ординарцы, за ними десятки других экипажей и повозок, за повозками новый отряд драгун в касках с чёрными султанами.
Долго ещё стояла пыль над шляхом, и когда Радищев приплёлся на своих убогих лошадях на станцию, он увидел, что там все ещё находились в волнении, хотя Безбородко и в голову бы не могло прийти остановиться на таком захудалом дворе.
Смотритель стоял на крыльце в выцветшем старом мундире, глядя вдаль. Его жена, пожилая женщина в синей робе, держала покрытое полотенцем блюдо в руках, на котором лежал румяный хлеб и стояла маленькая солонка с солью. Помещики ближайших к станции мест, одетые в разнообразные кафтаны и камзолы, продолжали кто стоять тут же, а кто усаживаться в свои дормезы для отъезда домой.
Радищев вошёл в пустую станционную избу. На чистой половине, которая была по-праздничному прибрана и подметена, в углу за столом, покрытым белой скатертью, сидел высокий сутулый офицер и читал толстую книгу, вытянув длинные ноги и не обращая никакого внимания на окружающих.
Радищев взглянул на него и обомлел — это был его товарищ по Лейпцигскому университету и незабвенный друг — Алексей Кутузов. Их связывала четырнадцатилетняя совместная жизнь.
— Ты ли это, Алексис, друг мой! — воскликнул Радищев.
Офицер поднял на него близорукие глаза свои, потом вскочил и бросился обнимать Радищева.
Когда прошло первое волнение, вызванное встречей, Радищев спросил Кутузова, куда он едет.
— В Москву, к брату Николаю Ивановичу Новикову. Ныне, когда все ордена масонские объединились, именно Москва есть тот центр, откуда распространится свет истинного учения. Пробыв там некоторое время, потребное для подготовки к переходу в высшие степени, уеду за границу по делам ордена…
Радищев слушал его с сожалением.
— Не кажется ли тебе, Алексис, что живёшь ты в некоем тумане отвлечённых истин, в то время как народ наш, наши братья по крови испытывают неисчислимые страдания в рабстве, а помещики, во главе с царицей, делают это рабство с каждым днём всё более тяжким. Не честнее ли объединиться для борьбы за освобождение собственного народа и поднять восстание.
Кутузов усмехнулся:
— Это наподобие американцев, восставших противу английского короля?
Радищев изменился в лице, в голосе его зазвучали возмущение и горечь.
— Ты знаешь, когда недавно тринадцать американских штатов сбросили иго Англии, я был в восторге от их декларации. В ней говорилось: «Все люди созданы равными. Для обеспечения себе пользования этими правами люди учредили правительства, справедливая власть которых исходит из согласия управляемых. Всякий раз, когда какая-нибудь форма правления становится гибельной для тех целей, ради которых она была установлена, народ имеет право изменить её и даже уничтожить». Англия обратилась к России с просьбой помочь ей и дать войска для усмирения восставших штатов. Императрица отказала, боясь этим вызвать недовольство русского общества. Соединённые Штаты получили свободу. А что оказалось на деле? Американские проповедники свободолюбия во имя Бога, истины, кротости и человеколюбия хладнокровно убивают негров, приобретённых ими в рабство куплею. Несчастные жертвы знойных берегов Нигера и Сенегала, переселённые в Америку, отринутые от своих домов и семейств, стонут под тяжким игом. В этой якобы блаженной Америке сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысячи не имеют надёжного пропитания и не знают, где укрыться от зноя и мрака… Нет, я только тогда буду верить проповедникам свободы и равенства, когда народ восстанет и сам возьмёт власть в свои руки…
Кутузов поморщился:
— Человек никогда не будет свободен, пока не добьётся совершенства внутреннего, переходя от низших степеней до высшего градуса. Распространение учения вольных каменщиков и широкая просветительная деятельность сделают рабство невозможным. Уже и сейчас мы запрещаем своим братьям пользоваться имением иначе, как в интересах ближних своих, а также продавать или покупать крестьян.
Радищев не выдержал, вскочил:
— Ну что с того, что ты со своими крестьянами будешь обращаться, как с братьями?! Соседний помещик своих будет всё равно засекать до смерти…
Кутузов умоляющим голосом прервал его:
— Александр, пойми же, что насилие — а восстание связано с насилием — противоречит нашему убеждению, что спасение должно быть результатом перевоспитания нравственного…
Их спор начал привлекать внимание посторонних. Какой-то помещик с сыном, здоровенным недорослем, и женой в дорожном капоре, робе и кринолиновой юбке занял соседний стол.
Смотритель подошёл к Радищеву, прося подорожную[54] и спрашивая, не нужно ли ему лошадей. Радищев велел лошадей запрягать через два часа, приказал Прокофию Ивановичу приготовить самовар и закуску, а сам вышел с Кутузовым во двор.
Сразу за почтовой станцией начиналась деревня. Вдали на холме виден был белый с колоннами дом помещика и перед ним пруд с беседкой на островке. Солнце уже заходило. Красноватые лучи заката освещали убогие избы. Кое-где на лавках сидели старики в лаптях, онучах, домотканых рубахах, глядя выцветшими печальными глазами на улицу. Босые мальчишки барахтались в пыли. Мимо прошла девушка с длинной русой косой, держа коромысло на плечах. Она взглянула на них, улыбнулась васильковыми глазами и остановилась у колодца. Ворота на одном дворе были раскрыты — там было пусто, как будто и не жили. Вдруг пронзительный женский крик раздался оттуда. Девушка уронила ведро, вода разлилась у неё под ногами. На лице её изобразился ужас. Радищев невольно вздрогнул, спросил у девушки: это что за крики?
Она посмотрела на них грустно.
— Эх, барин, это сыновья нашего помещика балуют. Спасения от них нет. Ни одну девушку не пропускают. Вот Маша от них спасалась, ей завтра свадьба, да видать, отец с женихом в поле, вот они и налетели на неё, как разбойники.
Радищев побледнел, потом залился румянцем, повернулся к Кутузову:
— Идём!
Кутузов пожал плечами, но двинулся за ним. Они пробежали во двор к сараю, ворвались в него и увидели двух здоровых парней, одетых в камзолы, белые чулки и туфли с пряжками, и девушку, лежавшую на полу. Она билась и кричала. Один из них держал её за руки, другой пытался сорвать с неё юбку.
Радищев сапогом толкнул возившегося на полу недоросля.
Кутузов молча схватил за шиворот другого и встряхнул довольно сильно.
Радищев задыхался от гнева:
— Насильники, ужели вы не боитесь ни Бога, ни правосудия?!
Оба парня отступили к стене сарая, один из них, по-видимому, старший, оглядывался вокруг в поисках подходящего орудия и схватился за оглоблю, лежавшую в углу.
Кутузов покачал головой и вытащил шпагу.
— Клянусь честью офицера и дворянина, вы падёте мёртвыми, если не уйдёте отсюда…
Девушка продолжала сидеть на полу, глядя вокруг расширенными от ужаса глазами и пытаясь прикрыть обнажённое тело лохмотьями разорванного платья.
Когда парни выскочили из сарая, она горько заплакала.
Радищев удивился:
— Чего же ты плачешь, несчастная? Ты должна радоваться избавлению от насильников. Встань и вытри свои слёзы.
— Как же мне не плакать, барин? — сказала девушка сквозь слёзы, с трудом встав с земли и пригорюнившись. — Ужели вы думаете, что их папаша, наш помещик, так это дело оставит? Теперь ни отцу моему, ни жениху покоя не будет. Одна дорога: пойти на реку — утопиться. А управы на них всё равно никакой нет… — И она вышла из сарая и, продолжая всхлипывать, побрела по деревенской улице.
Радищев и Кутузов молча постояли во дворе, потом пошли назад к станции.
— Ну что же, Алексис, — спросил Радищев, горько улыбаясь, — убедился ты теперь в том, что все твои рассуждения — химера?
— Нет, — возразил Кутузов, — ты и я — мы не можем изменить того, что есть. Для этого необходимо, чтобы среди передовых людей дворянского сословия возникло сознание необходимости переворота. Следственно, они сами должны стать людьми нравственными. Николай Иванович Новиков прав — только беспрестанным печатанием книг и распространением их мы достигнем этого. Потому я и еду к нему.
— А я скажу тебе, — вскричал Радищев, останавливаясь, — что нужно написать и издать только одну книгу, но такую, которая бы с ужасающей ясностью открыла истину всем честным людям. Тогда из-под пышного покрова екатерининского самодержавства выйдет на свет вопиющая мерзость рабовладельчества. Разве «Общественный договор» Жан-Жака Руссо не пробудил в миллионах людей стремление к свободе и равенству? Или разве Томас Пэн не пробудил своим памфлетом «Здоровый смысл» стремление американцев к отделению от метрополии? И я напишу такую!
