Эдуард Зорин - Огненное порубежье
Утром Евпраксию уже не мучили угрызения совести. В сердце была какая-то неведомая ей доселе торжественность и отрешенность. Теперь она могла все. Она обнимала Житобуда, обсуждала с ним разные подробности, деловито собирала его в дорогу и даже улыбалась.
Ничего этого Давыдка не знал. Не знал он, что и до князя Всеволода дошли неясные и путаные слухи. Еще вчера они встречались в гриднице, Давыдка рассказывал Всеволоду, как напал на след Житобуда в Москве, о разговоре, который подслушал богомаз Зихно, а Всеволод, как всегда, приветливо улыбался, поглаживал бородку и привечал его теплым взглядом.
Потом вошла княгиня, Давыдка поклонился ей и хотел уйти, но Мария остановила его и спросила, не больна ли Евпраксия — уже давно не показывалась она в княжеском терему. Давыдка отметил, как нахмурилось лицо князя, но Всеволод быстро взял себя в руки и просил боярыню принять участие в охоте. Мария кивнула, отвернулась от тысяцкого, и Давыдка вышел из гридницы.
В сенях он столкнулся с меченошей князя Кузьмой Ратьшичем. Немолодой уже, отчаянно храбрый Кузьма вышел из Давыдкиной тысячи — родом он был из Галича, служил Ярославу, потом подался в Смоленск к Рюрику и Давыду Ростиславичам, дрался вместе с ними с половцами, бежал в Чернигов, а оттуда во Владимир. Чем угодил он князю Всеволоду, не знал никто. Не знал этого и Давыдка, ревнуя, испытывал к Ратьшичу неприязнь, Ратьшич чувствовал это и отвечал Давыдке тем же. Но вели они себя так, что со стороны могло показаться, будто это неразлучные друзья. Давыдка при случае старательно нахваливал Ратьшича, Кузьма — Давыдку.
Как-то на пиру, после удачной охоты, Давыдка, пользуясь хорошим настроением князя, упросил его отдать ему Карпушу: на что, мол, тебе, князь, два меченоши? Всеволоду не хотелось расставаться с полюбившимся ему сыном скомороха, но Давыдка сослался на Кузьму — был-де у него храбрый вой, держал он его подле себя, а нынче осиротел. Всеволод расстрогался, и на следующий день Карпуша перешел к новому хозяину. Давыдка обласкал его, подарил новый шлем с серебряной насечкой, кольчатую броню. Евпраксия пожаловала кипарисовый крестик на золотой цепочке.
Карпуша всюду был вместе с Давыдкой, ехал он и сейчас чуть поодаль от него, с восторгом поглядывал на Евпраксию.
Перебрались вброд через Клязьму. Вода в реке была уже холодной. Леса поредели, опавшие листья шуршали под копытами лошадей. Евпраксия молчала, молчал и Давыдка.
Солнце склонилось к закраине леса, когда за холмом показалась маковка новой церкви. Вот они и дома.
В тереме было неуютно и сыро, как в нежилой избе. Проходя в сени, Евпраксия распорядилась затопить все печи. Ворчливый голос ее слышался в людской и на кухне. Тотчас же в усадьбе поднялся переполох, запахло жареной рыбой и мясом.
В церкви Давыдку ждал Зихно. Он вышел навстречу тысяцкому, весь измазанный краской и известью — чуть хмельной, улыбчивый и счастливый. Забегая вперед, стал показывать фрески, объяснял библейские сюжеты. Давыдка не слушал его, смотрел на лики святых, кивал головой, посмеивался; каждому свое. Втайне завидовал богомазу. Живет как птаха. Счастлив тем, что работает, что никто не мешает ему целыми днями висеть на лесах.
Осмотрев церковь и ничего не сказав, он вернулся в терем. Евпраксия сидела в ложнице на лавке, напротив нее стоял Карпуша. Давыдка вздохнул, сел, стянул еще с утра жавшие ему новые сапоги. Раскинул отекшие ноги, блаженно закрыл глаза.
Завтра с утра он пойдет на Клязьму ловить с мужиками стерлядь. Представил себе, как закинут сеть, как поведут ее в заводь, как будут плескаться и прыгать через край проворные рыбины. Он ощутил запах тины и свежей ухи. Отослав Карпушу, Евпраксия прервала его сладкий полусон:
— Жалуется мне огнищанин: совсем отбился от рук Акумка. Съездил бы ты, Давыдка, в Боровки, потряс окаянного. Нешто нет на него управы?
— А ты Карпушу пошли, — сказал Давыдка. Резкий голос привыкшей повелевать жены раздражал его.
Евпраксия попыталась улыбнуться:
— Карпушку-то и малец вкруг пальца обведет. Простодушный он…
— Сразу видать, — оборвал Давыдка, — То-то всю дорогу пялил на тебя глаза.
Сказал он это для того только, чтобы сделать Евпраксии больно. Боярыня побледнела.
— Не спеши языком-то. Совсем ошалел.
— Молчи, коли грешна.
— Скоро добро забывается, — вспылила Евпраксия. — А кто тебя, холопа, в тысяцкие вывел?..
— Ведьма ты.
— Эко зачастил… Аль подумал — боле не сгожусь?
— Листом стелешься, а все куснуть норовишь. Оттого, поди, что князь со своей черноглазой не намилуется.
Вспыхнула Евпраксия, вскочила с лавки, лицо, зардевшееся недобрым пламенем, стиснула ладонями.
Давыдка обрадовался: наконец-то! В самое сердечко угодил. Теперь не отойдет, пока всех девок в тереме не перехлещет по щекам. Гневлива стала боярыня, тяжела у нее рука: чуть что — в плети.
Он закрыл оконце, нарочито громко зевнул и лег. Накрылся шубой, повернулся лицом к стене.
Но на этот раз Евпраксия опустилась на лавку рядом, заговорила спокойным голосом:
— Поспорили — и ладно. Слышь-ко?
— Ну? — удивленно буркнул из-под шубы Давыдка.
— Да повернись ты, чай не образа под носом!
Давыдка пошмыгал и сел. Евпраксия молчала, внимательно изучая его лицо.
— Впервой видишь? — спросил Давыдка.
— Думаю.
Глаза у нее были холодные и неподвижные.
— Слепым ты стал, Давыдка, — произнесла она наконец и дотронулась негнущимися пальцами до его подбородка. Он не посмел отстраниться. Ждал, что скажет еще.
— Кузьму проглядел…
— То моя забота, — повел он головой. Но пальцы Евпраксии снова отыскали его подбородок.
— Кузьме князь жаловал Городищи.
— Жаловал, — вторил ей Давыдка.
— И под Гороховцом угодья…
— На то Князева воля.
— Этак-то и тысячу отдаст Ратьшичу, — спокойно сказала Евпраксия.
Давыдка вздрогнул, встал, босиком прошелся по ложнице, снова сел, запустил в волосы пятерню.
— Слушай меня, Давыдка, слушай и запоминай, — вкрадчиво говорила Евпраксия. — Нрав у князя нашего крутой да переменчивый. Нынче один ему шепнет на ухо, завтра другой. Глядишь, и вовсе пустит по миру… Али вру?
— Ну-ну, — сощурясь, подбодрил ее Давыдка.
Евпраксия выдохнула, склонилась к самому его лицу, зашептала на ухо:
— Что верно, то верно: ложася спать, думай, как встать. Не то и Заборье проспишь.
— Я ко Всеволоду с душой, — оборвал ее Давыдка.
— Оно и видать, — жарко проговорила Евпраксия, — А ты пораскинь мозгами. Время-то старое прошло, нынче в другую сторону глядеть надо. Сына убиенного князя Андрея любить и жаловать.
— Юрия? — испуганно отшатнулся от нее Давыдка. — Аль вовсе разума бог лишил?
— На истинный путь наставил, — твердо произнесла боярыня. — По закону-то кому как не Юрию сидеть на владимирском столе?
Страшно стало Давыдке. Рука сама по себе перекрестила лоб. Ну и баба!
…Давно уж не ласкала его Евпраксия. Опьянел Давыдка. Жарким поцелуем впилась в его губы боярыня.
Отдыхая на смятой постели, тяжело дыша, лежали они молча и опустошенно глядели в темный потолок.
2Слухами земля полнится. Дошла до Никитки весть, будто прибился к Заборью знаменитый богомаз, расписывает чудесными ликами деревянную церковь на боярском дворе.
Пошел Никитка к протопопу Успенского собора Микулице.
— Ишь ты, — сказал протопоп и отправился к Всеволоду.
Всеволод выслушал Микулицу со вниманием и велел немедля скакать в Заборье, дабы того богомаза сыскать и привезти во Владимир. Прослышала об этой новости и княгиня. Вздумалось ей тоже поехать в Заборье. Без особой охоты отпускал ее князь, но все же отпустил. И Никитке наказывал:
— Гляди в оба. Ты за нее в ответе.
Узнав о том, что Никитка едет в Заборье, Аленка тоже стала напрашиваться: возьми, мол, и меня с собой.
— А дите? — упрекнул ее Никитка. — Аль с дитем собралась?..
— А я Маркуху попрошу, приглядит.
— Еще что выдумала! Маркухе и без того дел невпроворот. Да и не баба он. Сгинь! — с шутливой строгостью пугнул ее Никитка.
Выехали после заутрени. Сам Микулица проводил их до Волжских ворот. А за Клязьмой путь потянулся лесами, — утопая в мягких подушках, располневшая и счастливая, глядела Мария по сторонам, радовалась приметам бабьего сухого лета. Уже седьмой месяц носила она под сердцем ребеночка. Все мечтала о мальчике — то-то порадуется князь. Никитка, выполняя наказ Всеволода, скакал рядом, склонялся с седла, заботливо спрашивал:
— Не велеть ли ехать потише?
И — чуть спустя:
— Не растрясло ли? Не отдохнуть ли вон на той поляночке?..
Мария отрицательно качала головой. Хорошо было ей, как никогда, хорошо и ясно. Небесная пронзительная лазурь отражалась в ее глазах, а когда она закидывала голову, то казалось — вливается в нее необозримая синь. Будто плыла она над опаленным первым осенним заморозком лесом, лениво взмахивала просторными крыльями, и радостный крик бился у самого горла — тоненькой синей жилочкой, трепещущей под частыми ударами сердца. То, что ждало ее впереди, было и страшно, и любопытно. И томительное предчувствие неслыханного торжества наполняло все ее существо медлительной музыкой.
