Елена Раскина - Жена Петра Великого. Наша первая Императрица
— Не надо, отец, — попросила она, уже проваливаясь в тяжелый сон. — Я просто грешная Марта, несчастная дочь солдата Скавронского и жена солдата Крузе… И у меня уже совсем нет сил пройти свой путь.
— Ты сама не знаешь своих сил, дочь моя! Твой путь теряется во мгле, но, кажется, я начинаю верить в одно недавнее предсказание…
Марта была слишком измучена физически и морально, чтобы дослушать. Она провалилась в тяжелый сон, таивший в себе кошмарные видения.
Ее духовному взору предстало мрачное подземелье, едва освещаемое дрожащим пламенем факелов, и бледный отрок с длинным изможденным лицом, закованный в ржавые цепи. Они были такими тяжелыми, что едва не ломали его истонченные запястья, когда он простирал к ней призрачные руки.
— Смилуйся надо мною! — молил отрок, и по его впалым щекам катились скудные слезы. — Помилосердствуй ради младых лет моих и спасения христианской души твоей! Не лишай меня жизни, на дав оправдаться перед батюшкой! Христом-Богом клянусь, не замышлял я зла на дитя твое, государыня…
«Какая государыня? — изумилась Марта, в своем затейливом сне оглядываясь по сторонам. — Здесь никого, кроме нас двоих». Ей было жалко незнакомого юношу, и она уже думала, чем помочь ему, как вдруг ощутила на своих плечах прохладную тяжесть затканного серебром парчового платья, падавшего на грязный пол темницы роскошными тяжелыми складками. Стан ее обвивала красная муаровая лента, закрепленная усыпанным алмазами орденом дивной красоты, а в высокой прическе была сверкающая диадема. Это ее, королеву, императрицу, молил о пощаде бедный узник.
Вдруг из мрака между нею и бедным отроком выступил человек гигантского роста в простом сером камзоле. Руки его были длинны, куда длиннее, чем у обычного мужчины, и невероятно жилисты, а голова кругла и коротко острижена. На скуластом, нервно подергивавшемся лице топорщились короткие и жесткие усы. Глаза его пылали, словно два карбункула, и в их неукротимом и гневном взгляде было столько мощи и угрозы, столько величия и власти, что Марта поняла: это не просто человек, а, быть может, и не человек вовсе!
— Я тебя до себя из грязи поднял, царицей над великой державой сделал, — загремел, словно раскаты военной грозы, голос ужасной силы. — Жалость и сомнение оставь, совесть забудь! Сие есть не сын мой, сие — злодей и клятвопреступник. Повинен смерти! Повелевай!
Рука сама собой поднялась в повелительном жесте, и две зловещие квадратные фигуры без лиц шагнули к обреченному. Леденящий душу предсмертный крик рванулся под своды каземата…
…Душераздирающий крик Марты рванулся под готические своды собора. Она проснулась, словно одержимая вскочила на ноги и, не переставая кричать отчаянно и пронзительно, бросилась вон из собора, наступая на лежавших и сидевших на полу людей. Кажется, Эрнст Глюк-младший попытался остановить ее, но она просто снесла его в своем безумном порыве. Марта бежала по объятым пламенем и заваленным обломками улицам, с растрепавшимися спутанными волосами, в окровавленном платье, в котором она ухаживала за ранеными, среди свиста обрушившихся на город бомб и грохота взрывов. Ее главным, почти бессознательным стремлением было оказаться хоть на мгновение рядом с Йоханом — единственным человеком, который мог понять и защитить ее — и будь что будет!
Марта очнулась, лежа у него на груди. Они сидели на парапете стены, прислонившись к серым холодным камням, и он нежно гладил ее по волосам грязной рукой.
— Все хорошо, моя девочка! — ласково говорил он. — Мы снова рядом, а ведь я так скучал по тебе все эти дни! Думал, ты больше не придешь: мне рассказали про расстрел этих бедолаг и про тебя… Думал, ты не простишь нам, шведам!
— Милый, — пролепетала Марта, — ты не швед, ты — мой милый. Зачем ты сам не приходил ко мне?
— Прости, любимая, служба. Трубач всегда нужен командиру. В гарнизоне трубачей несколько, но все уже старики, и легкие у них как прохудившийся мех: пищат, а не играют! — Йохан позволил себе весело улыбнуться. — Ты же знаешь, я в своем деле мастер. Слышала, наверное, мою фанфару даже среди этого грохота?
— Конечно. И знала, что пока ты играешь — ты жив. Теперь ведь мы больше не расстанемся, ты не отпустишь меня?
Йохан посмотрел на Марту серьезно и решительно.
— Подожди меня совсем немножко, — попросил он, вставая. Лавируя между пригнувшимися в обнимку со своими мушкетами солдатами, по парапету приближался лейтенант Хольмстрем. Он так исхудал и почернел от копоти, что Марта едва смогла узнать его.
— Герре лейтенант… Ханс! — обратился к нему Йохан. — Я хочу просить тебя о том, о чем, наверное, в славном Уппландском полку никогда не просил своего офицера ни один солдат. Потому прошу тебя не как моего командира, а как друга. Позволь Марте остаться рядом со мной в те несколько дней или часов, которые мы еще сможем продержаться. Ты сам видишь, в каком ужасном состоянии бедная девочка! Мы должны быть вместе с нею, когда все кончится.
Хольмстрем задумчиво провел рукой по лицу — остались светлые полосы.
— Хорошо, Йохан, — быстро согласился он. — Только найди ей уголок поукромнее, где бы она не мешала нашим мушкетерам и канонирам. Почему нет? Многие жены этих серых гарнизонных вояк уже пришли к своим мужьям, вся кордегардия набита. Чем хуже жены славных уппландских драгун?! Они не хуже, а лучше, особенно фру Марта!! А я, со своей стороны, обещаю, что если тебя, Йохан, убьют первым, я позабочусь о фру Марте, пока московиты не перевалят за стены.
— Я не хочу к московитам, — жалобно заплакала Марта, как маленькая девочка, прижимаясь к закопченному мундиру своего мужа. — Они злые и жестокие! Лучше застрели меня, Йохан, чем отдавать им.
— Бедная моя Марта, московиты могут убить своими бомбами хоть сотню беззащитных женщин, но не посмеют изнасиловать ни одну! — горько засмеялся Йохан. — Их полководец Шереметис без всякой пощады вешает своих солдат, обесчестивших ливонских поселянок. Как же зло надсмеялась над нами война! Одиннадцать чертовых дней мы защищаем этот злополучный город, и с каждым днем его жители страдают все сильнее… А придут московиты, и ваши страдания прекратятся!
— Вся наша жизнь есть искупительное страдание за крестные муки Спасителя, — торжественно произнес над Мартой знакомый голос. Пастор Глюк! Здесь, на стене. В полубессознательном состоянии Марта подумала, что он, верно, бросился следом за нею, когда она выбежала из собора, но она летела так стремительно, что даже Глюку, жилистому и длинноногому, было не угнаться за ней.
Усталые грязные солдаты, многие из которых были наспех перевязаны окровавленными тряпками, со всех сторон потянулись к мариенбургскому пастору, прося благословения или умоляя об исповеди. Однако он, словно не замечая их, возложил ладони на голову Марте и изрек:
— Предаю тебя уготованной тебе судьбе, дочь моя!
Потом помолчал немного и, обводя взором истомленные лица защитников города, добавил:
— А над вашими душами, несчастные, да смилуется Бог! И над тобой, Йохан Крузе…
Глава 12
ПОСЛЕДНИЙ ЧАС МАРИЕНБУРГА
В эту ночь, одиннадцатую ночь осады Мариенбурга и свою вторую ночь с Йоханом, Марта впервые за все эти дни спала спокойно и даже счастливо. Лейтенант Хольмстрем был так любезен, что отпустил ее мужа до самого рассвета, и они устроились в кордегардии на деревянных нарах, укрываясь солдатским плащом, среди десятков таких же солдатских семей. Марте было очень сладко и слегка грустно засыпать на надежном плече любимого, просыпаться, гладить его по свалявшимся волосам и засыпать вновь. Она была уверена, что, сколько бы времени ни отвела им судьба — один ли день или многие годы, — они больше никогда не расстанутся. Словно не желая нарушать хрупкий покой любви, артиллерия, и осадная, и крепостная, в эту ночь палила лениво, как будто нехотя.
Засыпая, Марта в полузабытьи слушала тоскливую и протяжную солдатскую песню, которую выводил десяток грубых охрипших мужских голосов. Борясь с усталостью, драгуны, стоявшие на стене в ночной смене, пели:
Руки не мыть, не мыть и пить,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Потому что нам кровь не отмыть,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Ты налей нам, хозяйка, скорее налей,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Принимай-ка гостей и налей нам скорей,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Ты налей нам пивка, поскорее пивка,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Потому что на сердце солдатском тоска,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Эта песня была ее последней колыбельной, надгробной колыбельной погибающего Мариенбурга…
Наутро Йохан принес им умыться в деревянном ведре, они наскоро выпили горького ячменного кофе, сваренного на разведенном в очаге кордегардии огне, и вместе поднялись на стену. Марте казалось, что она никогда не была так счастлива в своей коротенькой жизни. Счастье это даже не было лишено маленького триумфа женского честолюбия, когда она ловила на себе восхищенные и уважительные взгляды товарищей Йохана.
