Дэвид Лоудз - Генрих VIII и его королевы
Прежде чем Кромвель к ним примкнул, консерваторы, находившиеся в составе тайного совета, не придумали, кажется, ничего другого, как уговаривать Генриха развестись с Анной и примириться с Марией — совершенно наивная позиция, которая показывала, насколько они недооценивали и королеву и ее партию. Между 18 и 25 апреля секретарь, однако, срочно попытался завоевать их доверие, вероятно, воспользовавшись для переговоров услугами Шапуиса. Значит, план, исполнение которого принадлежало прежде всего ему, должен был быть составлен именно в эти дни, хотя, возможно, заготовки погребены в мусоре придворных сплетен, курсирующих еще с января. Как сумели убедить Генриха в том, что он живет рядом с вероломной изменницей, остается неясным, несмотря на огромное количество исследований, появившихся недавно в связи с этими событиями. Почти наверняка к этому имел какое-то отношение выкидыш Анны, но это не могло стать решающим фактором, потому что король все еще официально поддерживал свою жену и признавал ее положение незыблемым вплоть до четверга пасхальной недели. Возможно, Кромвель поговорил с повитухой, которая должна была внимательно осмотреть плод после выкидыша, и решил, что ее слов достаточно, чтобы предупредить Генриха, что он был избавлен от рождения урода и все были слишком напуганы, чтобы ему об этом сказать. Эта история вовсе не должна была быть правдивой или даже правдоподобной, чтобы убедить короля, если он находился в подходящем настроении. Если такой историей воспользовались и она была полностью или в основном сфабрикована, то это может объяснить внезапное изменение поведения Генриха, а также отсутствие каких-либо более весомых доказательство, кроме намеков и недомолвок, во время происходившего суда[110]. Подобная интерпретация превращает короля в легковерного осла, но трудно совсем отбросить такой вывод, какая бы версия событий ни была принята. Для того времени сообщение об уродстве непременно заставляло предположить адюльтер или инцест, так что если Генрих проглотил такую наживку, то совершенно неудивительно, что он сразу сделал соответствующие заключения.
Если короля убедили таким методом, то остается решить, когда же произошли эти критические разоблачения. 25 апреля король говорил об Анне как о своей «глубоко любимой жене» в официальном письме, направленном Ричарду Пейту, своему посланнику в Риме[111]. Эти слова являлись обычной формулой, но они бы не были использованы, если бы она уже находилась под подозрением, так как письмо подписано самим Генрихом. В то же время легче было бы понять драматические события 30 апреля, если бы его разум уже был отравлен этим или подобным обвинением против Анны. Именно в тот день произошла яростная публичная ссора королевы с сэром Генри Норрисом, одним из старейших и ближайших друзей короля, во время которой она обвинила его в том, что он претендует на ее руку, «если с королем случится несчастье», — обвинение, ужаснувшее Норриса, опечалившее и озадачившее всех, кто был свидетелем этой ссоры. Генрих не смог ответить на это сразу. Несмотря на панические слухи, которые начали разноситься, Норрис ждал больше двух дней, во время которых не раз возникала возможность лично переговорить с королем, после чего был арестован и 2 мая отправлен в Тауэр. Между тем Марк Смитон, придворный музыкант незнатного происхождения, который, кажется, вздыхал по Анне в течение некоторого времени, был арестован и допрошен в доме Кромвеля в Степни[112]. В какой-то момент, возможно в понедельник 1 мая, он сломался и признался в адюльтере с королевой, что почти наверняка было выдумкой, а может быть, и самооговором в результате психологического давления. Теперь у Кромвеля было «доказательство», которым он мог подтвердить подозрение, которое, если наша реконструкция событий верна, он заронил в душу короля несколько дней назад. Если Генрих отказывался этому верить, то теперь он был убежден, а вместе с убеждением пришла параноидальная уверенность в том, что Норрис, а возможно и другие мужчины, были вовлечены в тот же заговор. Эта убежденность дала Кромвелю возможность нанести еще более решительный удар по фракции Болейнов. Брат Анны, Джордж, который, подобно Норрису, будучи членом тайного совета, пользовался доверием и мог по-прежнему представлять опасность, был захвачен в ту же самую сеть. Он был близок со своей сестрой, и при создавшихся обстоятельствах Генриху нетрудно было внушить мысль о том, что между ними существовали кровосмесительные отношения. Анна и лорд Рошфор, подобно Норрису, были арестованы 2 мая и отправлены в Тауэр. В тот же вечер король дал волю своим чувствам в бурном негодовании и приступе жалости к себе, что ясно продемонстрировало, как далеко зашла его страсть. Теперь Анна стала «проклятой и извергающей яд блудницей», которая замыслила избавиться не только от Екатерины и Марии, но также от кровного сына короля, герцога Ричмонда, и от самого короля[113]. Вероятно, Генрих одновременно полностью потерял самоконтроль и чувство меры, и готов был поверить в любое преступление, о котором ему рассказывали, даже заведомо вымышленное.
Для Кромвеля теперь важно было не допустить, чтобы король переменил мнение. Это удалось ему, в частности, за счет того, что доступ к королю всех, кто не пользовался особым доверием самого секретаря или его сторонников из тайного совета, был прегражден. Даже Томас Крэнмер не смог пробиться через этот надежный заслон и вынужден был выражать свою печаль и сомнения письменно. Другим средством, из тех, какими он мог воспользоваться, была Джейн Сеймур, и в то время как Анна находилась под арестом и ждала суда, Генрих отдавался своей новой любви скорее с горячностью, нежели скрытно. Шапуис был не единственным, кто заметил, как мало заботила короля участь рогоносца, когда первое потрясение осталось позади. Поскольку Анна и Рошфор находились в тюрьме, а граф Уилтшир был сломлен этим несчастьем, у фракции Болейнов не оказалось больше оружия, которым бы они смогли сражаться. Однако Кромвель не слишком доверялся постоянству настроений короля и не мог обрести уверенности, пока суды и казни не закончатся. Окончательная уверенность Генриха в виновности его жены в значительной степени зависела от пэров, которые могли бы попытаться спасти ее, но одной уверенности было явно недостаточно. Не стоило опираться и на убежденность членов палаты общин, которые защищали Анну на другом суде. Норрис, Рошфор и сама Анна решительно отрицали свою виновность. Только мало что значивший Смитон мог бы покаяться в чем-то предосудительном. Как заметил сэр Эдвард Бейнтон, один из союзников Кромвеля, «немало было таких отношений, в которых ни один мужчина не пожелал бы признаться в связи с ней, но все они на что-то намекали. Поскольку (на мой непросвещенный взгляд) честь короля была бы сильно затронута, если бы это проявилось до конца…»[114]. Он продолжал с истинно служебным рвением объяснять, что лично убежден, что все они виновны, но в действительности необходимы были бы какие-то дополнительные доказательства. По иронии судьбы, эти доказательства возникли, но не в результате расследования, не путем формального признания, но из полуистерических выкриков, которыми Анна разоблачила себя после заключения в тюрьму. Эмоциональная взвинченность, которая всегда составляла источник силы в ее отношениях с королем, теперь ее подвела. Не допуская и мысли о каком-либо адюльтере в настоящее время, она начала говорить о своих более ранних неосторожных поступках, и эта полезная информация была тут же доведена до Кромвеля, в результате чет через несколько дней был арестован еще ряд людей — сэр Френсис Уэстон, сэр Томас Уайет и Уильям Брертон, грум тайного совета.
Поднялась лавина сплетен и слухов, большинство из которых нельзя было проверить в то время, так что они остаются сомнительными и до наших дней. Самое большее, что можно было по этому поводу сказать, — нет дыма без огня, но, имея в виду накаленную атмосферу ренессансного двора, даже это вряд ли соответствовало истине. Обвинения, которые были выдвинуты в Вестминстер-Холлс против Уэстона, Норриса, Брертона и Смитона 10 мая, были довольно специфическими и требовали специального утверждения и особых актов судов Уйатхолла или Хэмптона в особые дни. За исключением Смитона, все они не признавали себя виновными по всем пунктам обвинения, но Кромвель постарался, чтобы жюри составили почти исключительно известные враги Болейнов. Их было найти нетрудно, и все они являлись влиятельными людьми, которым было что выигрывать или терять в подобном подозрительном спектакле. Все подсудимые были признаны виновными и должным образом осуждены. Саму королеву и лорда Рошфора судили два дня спустя в Грейт-Холле Тауэра, но в отношении Анны вердикт, вынесенный против ее сообщников, уже предопределял приговор. Понимая это, она воспользовалась своим положением и отвечала на обвинения в такой манере, которую даже ее враги признали убедительной и впечатляющей. Ее обвинили, приписав ей целый список супружеских измен, начиная с осени 1533 года, но к тому же и отравление Екатерины, попытку отравить Марию, насмешки над телесным недостатком короля и участие в заговоре с целью его убийства[115]. На обвинения в измене она могла лишь ответить, что встречи, о которых упоминалось, были вполне невинными как по намерениям, так и фактически. Разумеется, она встречалась и беседовала с упомянутыми мужчинами; все они были придворными, которых ей трудно было избегать. «Если какой-то мужчина обвинит меня, — заявила она, — я могу лишь сказать „нет“, и они не смогут представить свидетелей»[116]. Свидетели могли подтвердить факт встречи, но не то, что во время ее произошло. Обвинения в отравлении она попросту отвергла, и единственная улика против нее состояла в неосторожной угрозе, которая у нее случайно вырвалась.
