Александр Филимонов - Приди и помоги. Мстислав Удалой
Но сначала Никита прошел к дяде Михаилу в дом — надо было предупредить о завтрашнем вече, о походе, урядиться — сколько чего брать в дорогу. И припасы в кладовых, и телега с лошадьми, которую Никита должен был поставить в обоз, — все принадлежало дяде, и хотя Никита всем мог распоряжаться свободно, все же без совета с ним этого делать не следовало.
Удивительно — и дядя, и тетка Зиновия, оказывается, уже про все знали! Откуда? Про то еще в городе никто не знает, князь лишь своей дружине доверил! Твердислав сказал? Нет, посадника дядя Михаил нынче не видел, да и давно уже не встречались. А откуда узнали? Да как — откуда? Весь город только об этом и говорит! В торгу сегодня на оружие да на брони разные цена прямо подскочила! И не только на оружие. На хлеб, на рыбу сушеную, мед, сало. Бабы уж голосят по дворам — неужели Никита, проезжая по городу, не слыхал? Да как-то не прислушивался. И зря, выходит, не обращал внимания на бабий вой. Ему-то, княжескому мечнику, сам Бог велел ухо держать востро, принюхиваться — откуда ветер дует и что с собой несет. Выходит — в Новгороде уже знают все? Выходит — так. И чего теперь от завтрашнего веча приходится ожидать? Этого никто не знает, и даже те новгородцы, что сегодня спешно покупали в торгу оружие и запасы еды в дорогу, и те наверняка не смогли бы сказать, что им завтра придет в голову кричать на городском вече.
Расстроенный Никита от ужина в дядином доме отказался, чем огорчил тетку Зиновию едва не до слез. Отговорился тем, что, наверное, надо ехать к князю Мстиславу — предупредить его. Так и решил сделать.
Но когда шел в конюшню, мимо своего крыльца, посмотрел на рабынюшку, что стояла и ждала его. Подумал, что ненадолго может зайти. Просто посидеть в прохладе, попить холодного квасу прямо из запотевшей крыницы, которую Лайна сразу подаст с поклоном. И еще Никите захотелось к ней прикоснуться — пока без вожделения плотского, а так — душевно, ласково. Все же предстояла с ней разлука.
Он зашел в дом, сел на лавку возле маленького окошка — и женщина тут же сняла с него сапоги, да так быстро и по-домашнему умело, что у Никиты не нашлось ни сил, ни желания этому противиться. От Лайны, от ее волос шел знакомый сладковато-пряный запах, и от этого запаха не хотелось никуда уходить. Никита расслабился и сидел, думая, что к князю, наверное, ехать не нужно: раз весь город говорит о предстоящем походе, то Мстиславу Мстиславичу, наверное, уже об этом известно. Он что велел? Собираться и быть готовым. Увидит Никиту — еще рассерчает: почему приказа не выполняешь? Вот и не поеду никуда, буду собираться, подумал Никита. Много нужно сделать. Оружие, правда, всегда у него в порядке. Одежда, брони — тоже. Лайна в этом толк понимает, следит, чтобы ее воин и повелитель всегда был готов — на коня и в бой. Воинственного племени дочь! Не то что иные новгородские хозяйки: засунут мужнину сбрую куда-нибудь подальше, под ногами бы не валялась, не мешала хозяйничать и детишки бы не порезались, играючи, — так и сами ее потом найти не могут Так Никита представлял себе семейную жизнь.
Он подумал еще, что телега с какими нужно припасами завтра будет готова — дядя Михаил позаботится, чтобы племянник в походе не голодал и не мерз. Значит, и это, считай, сделано. И из всех занятий, которым можно было посвятить нынешний, может быть, последний спокойный вечер, кроме Лайны да еще, пожалуй, ужина, ему ничего на ум не приходило.
— Откушать! — приказал он рабынюшке. Та мигом подхватилась и улетела — собирать на стол в верхней горнице. Там за небольшим столом Никита всегда ел, когда бывал дома. Там и постель его стояла. Туда рабынюшка приходила по ночам, чтобы под утро, не будя Никиту, удалиться к себе в закуток.
Он посидел еще немного на лавке — любил подняться наверх, чтобы все было уже готово: и чистая скатерть постелена, и еда разложена. И чтобы Лайна стояла у стола и ждала, когда он сядет.
Наскоро перекрестившись на одинокий образок Богоматери — новгородского письма икона, подарок тетки Зиновии, — он поднялся наверх. Надо бы, конечно, перед едой молиться поосновательней, но при Лайне, при язычнице, этого делать не хотелось. Вот и обмахиваешься каждый раз внизу, хотя в горнице висят целых три иконы, и из них одна — Спаса Святого — еще из родительского дома, сбереженная дядей Михаилом. С этими язычниками один грех! Несколько раз Никита думал даже окрестить рабынюшку, пусть и насильно. Да и не посмеет его приказа ослушаться! Но по размышлении все откладывал. Как же тогда ему с крещеной жить в беззаконии? Перестать ее допускать до себя? Об этом и думать не хотелось. Да и не получится: что же, он, значит, будет лежать наверху, а она — внизу, в своей каморке? Так и не заснешь никогда. Можно, правда, жениться. Многие женятся ведь на полонянках — и ничего. Но ему, княжескому мечнику, взять в жены рабыню просто невозможно. Родня обидится, да и как еще князь на такое посмотрит?
Никита вздохнул: вот всегда так — стоит подумать об этих делах греховных, и столько вопросов всяких и переживаний в душе возникает! Впору из дому бежать. Ничего себе — взял добычу. Одно расстройство. Ну ничего, скоро в поход, а там все забудется. Подумав о будущей войне и почувствовав облегчение, Никита сел за стол и начал поскорее наедаться.
Посматривал на рабынюшку с удивлением. Она на этот раз не присела с ним за стол и даже не стала дожидаться его молчаливого согласия на это. Отошла к стене, прислонилась к ней спиной и, пока он ел, стояла и смотрела на него — прикрывала почему-то лицо платком, одни глаза наружу. Какая-то она сегодня странная, подметил Никита. Вроде и не опечалена ничем — он бы заметил. Да к чему ей печалиться в его доме? Так и стояла и смотрела — глазами синими.
Он немного встревожился. Что это с ней? Уж не заболела ли? Этого не хотелось — как же тогда разные вечерние дела, о которых, сидя на лавке, успел размечтаться? И за себя стало обидно, и за нее встревожился.
— Чего ты какая нынче, Лайна?
Батюшки родные! Она покраснела, да что там — заполыхала, словно огнем занялась! И не знал Никита, что она это умеет. В ту ночь, когда она впервые к нему пришла, он сам пылал, как девица, а рабынюшка была тиха и покорна — но и только. Не смущалась ничуть. И потом тоже — разной ее Никита видел, но красной от смущения — никогда. Он думал, что у язычников это не принято, и не удивлялся. Сейчас вот удивился.
Она какими-то неуверенными шажками подошла к нему.
— Фот… тут. Прюхо. Фнутри, — кривя по-своему слова, показала на живот. — Я сефотня точно уснал.
— Не узнал, а — узнала. Сколько раз учить?
— Уснала.
— Что узнала-то? — нетерпеливо спросил Никита, тревожась все больше и больше.
— Уснала — прюхо. Тай рука — потрогать.
Она взяла руку Никиты и прижала к своему животу, как всегда и упругому и податливому одновременно. Никита ощутил знакомое радостное желание, но — вдруг понял, о чем она говорит.
— Лайна! Как же это? Почему? — озадаченно глядя на рабынюшку, спросил он. Рука его, которой он все продолжал трогать ее живот, почувствовала, как Лайна смеется — мелко-мелко. Платок от лица убрала — от смеха не могла его больше удерживать.
— Ты думал — тети нет? Ятти мошно меня — тети не пыфает? — Села на лавку рядом с Никитой, привалилась к нему обессиленно. — Тфой… — она назвала, и Никита аж вздрогнул, — хорошо тело стелал. Мальчик путет — я уснал. Уснала.
— Песстытница, — неожиданно выговорил Никита, и до него дошло, что он подражает ее говору. От этого он еще больше смутился, вскочил на ноги, заходил по горнице.
— Что же это? Мальчик! Куда его девать теперь? Ты почему раньше не сказала? Я через два дня на войну ухожу! Меня там, гляди, убьют. Куда ты денешься?
Все вопросы были — один другого глупее, и Никита это чувствовал. Лайна же, услышав про то, что его убьют, тоже вскочила, подбежала к нему, обняла, прижалась.
— Нет. Нет. Не упьют. Я тепе тфой пасир… пронь, хельм — фсе сакофорил. Ты упьешь, тепя — нет.
— Заговорила… Мне, чай, грех это — колдовство-то ваше. Я крест ношу, из святой земли, кипарисовый, — бормотал Никита, вдыхая ее запах. И вдруг с поразительной отчетливостью представил у себя на коленях — крохотного белобрысого мальчонку. И полюбил этого неизвестного мальчонку — сразу и навсегда. И мать этого мальчонки — своего еще не рожденного сыночка — тоже полюбил. И понял, что теперь не может просто так бросить их и уйти на войну. Надо было что-то делать.
Во-первых — окрестить ее. Имя дать христианское. Во-вторых — поговорить с дядей Михаилом. Пусть себе там обижается или нет — а на своем настоять: жени, и все. И чтоб за ней присмотр был, пока не вернусь. И не обижали чтоб, и если узнаю, вернувшись, что обижали, обращались не как с женой моей, а с рабыней — от дяди отделюсь, уйду и дорогу к нему забуду. Все, решил твердо. Но это — завтра, с утра.
Ах да! Завтра ведь чуть свет вече будут собирать! Никому ни до чего дела не будет, подумал Никита. Придется все-таки дядю сегодня побеспокоить. Что сейчас начнется! Трудный будет разговор.
