Эйдзи Ёсикава - Честь самурая
Воины Хидэёси поневоле жалели несчастных обитателей крепости. Ведь и внутри ее, и снаружи находились приверженцы одного и того же клана Ода. Среди воинов Хидэёси не было ни единого, кто не знал о былых заслугах Кацуиэ. Тоскливое неблагополучие охватило почти всех.
В крепости Китаносё давали прощальный пир. Собралось свыше восьмидесяти человек — все члены семьи и старшие соратники клана. В середине восседала жена Кацуиэ с дочерьми, а за стенами ждал своего часа неумолимый враг.
— В таком тесном кругу мы не собирались и на празднование Нового года! — заметил кто-то из гостей, и вся семья отозвалась на эту шутку веселым смехом. — На рассвете начнется первый день нашего пребывания в ином мире. Так что нынче, еще в этом мире, надо отпраздновать канун Нового года!
Было зажжено столько ламп и так много слышалось веселых смеющихся голосов, словно этот пир был таким же, как все остальные. И только присутствие вооруженных и облачившихся в доспехи воинов бросало мрачную тень на всеобщее веселье.
Особенный блеск и очарование вечеру придавали изысканные наряды и тщательно набеленные и нарумяненные личики госпожи Оити и трех ее дочерей. Младшей из трех сестричек было всего десять лет, и, глядя, как радостно это дитя вкушает от обильных яств, прислушивается к шумным беседам, дразнит старших сестер, — глядя на это, даже испытанные воины, ничуть не страшащиеся неизбежной кончины, торопились отвести взгляд.
Кацуиэ изрядно выпил. Каждый раз, когда он произносил здравицу в честь кого-нибудь из присутствующих, с уст его срывалось слово, говорящее о бесконечном одиночестве:
— Если бы Гэмба был сейчас с нами!
А когда кто-нибудь заводил в присутствии Кацуиэ речь о неудаче, которую потерпел Гэмба, властитель Китаносё прерывал его сразу же:
— Не надо упрекать Гэмбу! Вина за происшедшее полностью падает на меня. Когда я слышу, как обвиняют Гэмбу, мне становится не по себе.
Кацуиэ позаботился, чтобы сакэ за пиршественным столом не иссякало. Часть его он переслал стражам на башнях, сопроводив угощение запиской: «Проститесь с эти миром как должно. Пришло время вспомнить любимые стихи».
С башен доносилось пение стражников, а пиршественный зал переполняли веселые голоса. Барабаны били прямо напротив почетного места, на котором восседал Кацуиэ, серебряные веера танцовщиков очерчивали изящные узоры в воздухе.
— Давным-давно князь Нобунага сам охотно исполнял танцы и пытался заставить меня делать то же, но мне было неловко, потому что я вовсе не умею танцевать, — заметил Кацуиэ. — Какая жалость! Знать бы заранее, что мне предстоит нынешняя ночь, и я постарался бы разучить хотя бы один танец!
В глубине души он еще тосковал по безвременно погибшему князю Оде. Но было во всем этом и нечто иное. Несмотря на то что Кацуиэ попал в безвыходное положение — из-за одного-единственного воина со сморщенным лицом старой обезьяны, — он втайне надеялся умереть достойной смертью.
Сейчас ему было пятьдесят три года. Достигнув к этому возрасту высокого звания, он, при других условиях, был бы вправе рассчитывать на блистательное будущее. Теперь он рассчитывал лишь на блистательную гибель на Пути Воина.
Всем пирующим не по одному разу подали чашку сакэ. Все пили помногу, и крепостные подвалы изрядно опустели. Люди пели под барабанный бой, плясали с серебряными веерами, обменивались громогласными приветствиями и шутками. Но ничто из происходящего не могло развеять царящую в зале гнетущую печаль.
Время от времени наступало ледяное молчание. Мерцающий свет горящих ламп озарял пирующих смертельной бледностью, причиною которой было отнюдь не выпитое сакэ. Наступила полночь, а пир все длился. Дочери госпожи Оити, усталые и заскучавшие, прильнули к матери и погрузились в дремоту. Младшая положила голову на колени матери и безмятежно уснула. Притрагиваясь к волосам дочери, госпожа Оити не могла удержаться от слез. Заснула и вторая дочь — та, что постарше. Лишь старшая — Тятя, — похоже, понимала, какие чувства переживает мать, и знала, что означает нынешнее пиршество. И все же ей удавалось сохранять хладнокровие.
Все три девочки были красивы и лицом походили на мать, но Тяте куда в большей степени, чем сестрам, были присущи тонкие черты старинного рода Ода. И любому, кто смотрел сейчас на нее, становилось грустно от мысли, как она хороша, молода и что ее в ближайшем времени ожидает.
— Она так невинна, — внезапно произнес Кацуиэ, взглянув на безмятежное личико младшей дочери госпожи Оити. И он заговорил с женою о судьбе девочек. — Ваше происхождение, моя госпожа, известно: вы доводитесь сестрой покойному князю Нобунаге. В браке со мной вы состоите менее года. Лучше всего вам будет взять дочерей и вместе с ними покинуть крепость еще до рассвета. Я прикажу Томинаге проводить вас в лагерь Хидэёси.
Оити залилась слезами.
— Нет! — воскликнула она. — Когда женщина выходит замуж за самурая, ей надлежит смириться с велением судьбы. Это жестокосердно — приказывать мне покинуть крепость! Немыслимо, чтобы я, как нищенка, стучалась в ворота Хидэёси и умоляла его сохранить мне жизнь!
Заслонив глаза рукавом, она из-под него взглянула на Кацуиэ. Но супруг не унимался:
— Нет-нет! Меня восхищает ваше желание разделить мою судьбу — и это при том, что наш союз оказался таким недолгим. Но у вас три дочери от князя Асаи. Более того, Хидэёси наверняка проявит милосердие к сестре князя Нобунаги и ее дочерям. Так что вам следует покинуть крепость — и сделать это как можно скорее. Прошу вас, извольте заняться приготовлениями к отбытию.
Призвав одного из приверженцев, Кацуиэ приказал ему заняться этим и велел госпоже Оити с дочерьми немедленно покинуть пиршественный зал. Но она только покачала головой и наотрез отказалась подчиниться.
— Что ж, если вы настроены так решительно, то вас не переубедить. Но, может быть, вы позволите хоть этим невинным созданиям покинуть крепость, как распорядился мой господин?
Лишь на это госпожа Оити соизволила согласиться. Она разбудила младшую дочь, мирно спавшую у нее на коленях, и объявила девочкам, что их отсылают из крепости.
Тятя прильнула к матери:
— Никуда я отсюда не поеду! Никуда не поеду! Я хочу остаться с вами, матушка!
С уговорами обратились к ней мать и Кацуиэ, но им не удалось остановить поток слез. Наконец ее увели и заставили покинуть крепость против воли. Но и когда девочек уводили, издалека по всей внутренней цитадели разносился их плач. Настал час четвертой стражи, и безрадостное пиршество подошло к концу. Самураи натуго перетянули тесемки на доспехах, взяли оружие и разошлись по местам, где каждому предстояло встретить свой смертный час.
Кацуиэ, его жена и несколько ближайших приверженцев удалились во внутренние покои главной цитадели.
Госпожа Оити распорядилась, чтобы ей принесли столик, бумагу, тушь и кисть, и начала сочинять предсмертное стихотворение. Написал стихотворение и Кацуиэ.
Одна и та же ночь стояла повсюду, но люди проводили ее по-разному. Близящийся рассвет сулил победителю одно, побежденным — другое.
— Позаботьтесь, чтобы мы на заре захватили крепостные стены, — распорядился Хидэёси, после чего спокойно отправился спать.
Относительная тишина царила и в городе. Лишь в двух-трех местах вспыхнули пожары. Причиной поджога, скорее всего, были не действия воинов Хидэёси, а беспорядки и волнения среди горожан. Пожары решили не тушить, ибо в их свете было удобнее вести ночной бой.
С вечера до полуночи в ставке Хидэёси появлялись и исчезали многие военачальники. Пошли разговоры, что Кацуиэ выторговывает для себя условия почетной сдачи, хотя многие утверждали, что она будет безоговорочной. Тем не менее и после полуночи намерения осаждающих не изменились.
По начавшейся суете в расположении отрядов можно было догадаться, что приближается рассвет. Вскоре протрубили в раковину. Разрывая клочья ночного тумана, зазвучала барабанная дробь. Ее гул разнесся по лагерю.
Штурм, как и было решено заранее, начался в час Тигра с мощного ружейного залпа.
Послышалась ответная стрельба, но затем совершенно неожиданно выстрелы и боевые кличи с обеих сторон смолкли.
В это время сквозь туман промчался одинокий всадник. Он спешил из лагеря Кютаро туда, где водрузил свое знамя Хидэёси. За ним следовали самурай из враждебного клана и три девочки.
— Прекратить огонь! Остановить бой! — кричал на скаку всадник.
Девочки были племянницами Нобунаги. Не понимая, что происходит, воины провожали недоуменными взглядами плывущие в тумане их изысканные кимоно. Старшая из сестер держала за руку среднюю, а та сжимала ручонку младшей. Так они и шли, семеня по каменной дороге. Согласно тогдашним обычаям, беженцам надлежало обходиться без обуви, и девочки поступили именно так: они шли в одних только плотных шелковых носках.
